Завтра.
***
Ира, прислонившись спиной к двери, наблюдая, как из шкафа на кровать летят беспорядочным вихрем вещи с вешалок, старательно удерживала улыбку, рассеянно, даже не вникая, что-то отвечала на расспросы сына. Сейчас, с болезненной остротой осознавая, что еще долго его не увидит, Ирина вдруг заметила то, чего, как любая мать, не признавала до сих пор: он совсем уже взрослый. И все же ясно и жестоко обрушить правду, обрисовать страшные перспективы сил у нее не нашлось: билет в другую страну и отглаженно-четкая ложь, что вот только решит на работе одну проблему, и сразу… Сашка, выслушав ее, покосился с сомнением, но, увидев билеты, радостно сорвался собирать вещи, попутно буркнув что-то о том что наконец-то…
Звонок, настойчивый, длинный, нервный, неприятно ударил по барабанным перепонкам, и, против воли вздрогнув, Ира, бросив взгляд на увлеченного сына, поспешно направилась в прихожую. Даже не задав дежурного вопроса, беспечно распахнула дверь и тут же отпрянула.
— Ткачев?! Тебе чего…
Паша, бесцеремонно внедрившись в коридор, громко захлопнул створку, не потрудившись поздороваться или вежливо снизить тон.
— Вы чего, совсем с ума съехали?!
Зимина выразительно вздернула бровь, не высказывая вслух удивление, вопрос, возмущение и раздражение одновременно.
— Вы какого хера творите вообще?! — переиначил вопрос Ткачев, набирая обороты. — Я, когда услышал, подумал, что Фомин приколоться решил!..
— Тон сбавь, — неестественно-спокойно осадила Зимина.
— А вы мне не приказывайте, не на службе! — рявкнул Паша, еще сильнее заводясь.
— Ткачев, я тебя в гости не звала, — устало выдохнула Ирина Сергеевна, без лишних слов распахивая дверь и не глядя в его пылающее растерянностью и гневом лицо.
— Вы от темы не уходите! — Паша и не подумал двинуться с места, равно как и сбавить громкость. — Вы сами вообще понимаете, че творите?! Да это же пожизненное!..
— А ты разве не этого хотел? — резко обернувшись к нему, сухо и зло усмехнулась Зимина. — Радуйся, свершилась твоя справедливость!
— Да какая, нахер, теперь разница, чего я хотел! — горло уже начало саднить от крика, но рвущиеся слова, новая волна непонимания, недоверия, неспособность поверить в реальность происходящего, накатывая, срывали спокойствие и хоть какой-то самоконтроль. — У вас сын вообще-то, вы о нем подумали?!
— Надо же, вспомнил! — Холодно прищурилась и, не совладав с собой, выпалила, словно обдав ледяной водой: — Что-то ты об этом не очень думал, когда тормоза в моей машине перерезал!
Дернулся, как от удара, разом жутко побелев, тяжело дыша. Застывшим взглядом бессмысленно смотрел на расправленные изящные плечи, выступающие ключицы, тонкую золотистую нить витой цепочки на светлой коже — снова отчего-то стало необъяснимо-больно и застывающе-трудно дышать.
И оно вдруг пришло. Решение — такое жестокое, очевидное и простое, что стало свободно и страшно.
— Я его убью, — тихо и ровно проговорил Паша, скорее думая вслух. Не отрывая взгляда, словно приклеившегося к тонкой вязи золотого украшения на бледном мраморе шеи. — Я убью Климова, и он не успеет дать показаний. Если меня найдут… Что ж, пусть. Сяду. Но вам не позволю. Да. Так будет правильно.
Медленно поднял глаза, с неожиданной спокойной уверенностью взглянув в ошарашенную темную глубину усталых глаз. С невеселой усмешкой вспомнил сказанные тогда, в ангаре, слова Зиминой о том, что ей приходится думать за всех — сейчас эти слова вдруг приобрели для него незамысловатую и чудовищную ясность. А ведь в тот момент он был уверен, что не сможет понять ее никогда…
— Паш, стой! — протестующе, почти-что-испуганно ударило в спину. Ткачев медленно обернулся, снова взглянув на нее с этой жуткой, обледенелой спокойной решимостью, и вдруг улыбнулся — легко, приглушенно, даже без напряжения.
— Так будет правильно.
А в следующее мгновение двери лифта закрылись.
========== Часть 9 ==========
Климов, бросив на тумбочку ключи и не зажигая в прихожей света, неторопливо прошел в гостиную, щелкнув выключателем и тут же невольно отступив.
В кресле у окна, прямая, собранная, бледная, в накинутом на волосы легком цветастом шарфе, с пистолетом на коленях, сидела Зимина. Темные очки лежали на столике; в воздухе тревожно и остро пахло сладковатой горечью тонких духов.
— Ир?..
— Сядь, поговорить надо. — Отрывисто, сухо, резко.
Вадим медленно, не сводя с начальницы настороженного взгляда, опустился в кресло напротив. Не имело смысла задавать дурацкие вопросы, изображать непонимание — если она здесь, значит, уже знает все. Вот только…
— Откуда?..
— Это важно сейчас? — холодно вздернула бровь.
— Действительно, — криво усмехнулся Вадим. Поднялся, отойдя к окну, чувствуя спиной пристальный, напряженный взгляд, — кажется, стоило ему только пошевелиться, и Зимина отреагировала бы моментально.
— И что теперь? — спросил, не оборачиваясь. В тускло расцвеченной фонарями улице было как-то неестественно тихо, пробивался в форточку терпкий запах первых листьев, бензиновой гари и мокрого асфальта. Только в этот миг вдруг отчетливо стало ясно, что это его последние часы на свободе. Или вообще — последние часы.
— Зачем спрашивать, если знаешь ответ? — таким привычно-размеренным тоном, как будто говорила о меню в ресторане или о курсе валют на сегодняшний день. Так спокойно… И снова внутри все похолодело от нахлынувшего отвращения — в кого они превратились?
— Тебе что, совсем не бывает страшно?
Короткий, равнодушный смешок в ответ.
— Я свое отбоялась. Давно уже.
Странно — испуга не было совершенно. Он прекрасно понимал, видел ее решимость, как и то, что не раздумает, не отступит в последний момент — Ирина Сергеевна не умеет этого просто по определению. А он для нее теперь такой же предатель, как Русакова, а вовсе не один из — предателей никто не жалеет.
— Ты меня вынуждаешь, — не оправдываясь, просто констатируя факт. — Если бы речь шла только обо мне… Но допустить того, что ты решил, я не могу. Думаю, сам все прекрасно понимаешь.
— К чему это все? — резко спросил Вадим, повернувшись. Спокойно смотрел в безразлично-усталое лицо — без макияжа, напряженно-побелевшая, с неожиданно резко проступившими морщинками, она выглядела еще старше и измученнее, словно больная.
— Но я не хочу этого, — словно не слыша его, ровно и без эмоций продолжила Зимина. — Я устала, — подрагивающим, неловким движением провела по лбу внешней стороной ладони, второй рукой по-прежнему цепко удерживая пистолет. — Я не хочу… не хочу, чтобы все было так… — Глубоко, шумно вздохнула, качнув головой, — воздушная ткань шарфа, соскользнув с волос, осталась лежать на полу. — У тебя есть выбор, Вадим. Тот, которого не было у Кати. — Ногой пододвинула в его сторону прежде незамеченную большую спортивную сумку. — Здесь деньги. Много. Очень много. Хватит на жизнь и даже еще останется. Документы и билеты есть. Уезжай. Куда угодно уезжай. Мир огромный…
— А если я откажусь?
Невозмутимо-хищный щелчок затвора вместо ответа.
А может быть, это шанс? Уйти, прекратить, остановиться — все, как хотел. Новое имя, новая страна, новая жизнь. Забыть, переиграть все, прожить оставшиеся годы без постоянного чувства вины, без этого неотступного, удушливого отвращения от того, что вынужден делать день за днем…
Может быть.
Несколько мгновений вглядывался в нее — вымотанную, решительную, нисколько-не-сомневавшуюся.
Не допустит. Не позволит. Не сдастся.
— Хорошо. — Совсем тихо, на грани слышимости. — Хорошо, я исчезну. Может быть, ты и права…
— Вот и ладно, — не спеша поднялась, убирая оружие. Показалось, или действительно облегченно вздохнула? Вскинула глаза, прямо и пристально взглянув. — Я могу быть уверена?..
Молча кивнул, не отворачиваясь. Вдруг подумал, что это, пожалуй, единственно осмысленное и нужное, что когда-либо делал для нее, и от этой мысли стало неимоверно противно и тошно.
— Ты боец, Ир, — проговорил едва слышно, приковавшись взглядом к тонким пальцам, стиснувшим ремешок сумки. — Не то что я…
— Обойдемся без трогательного прощания, — бросила бесцветно и холодно, уловив легкое движение вслед. — Не провожай.