Дед, Олег Адрианович, был человеком, так толком и не вписавшимся в свое время и в свою жизнь. Он с семьей полжизни мотался по Средней Азии, служил в ГДР, осел в итоге в небольшом городке Боброве Воронежской области. Дед всегда повторял: «Бобров, мой маленький Париж», но было как-то понятно, что говорит он это с грустью и тоской по несбывшемуся.
Дед воевал связистом, лишь немного не дошел до Берлина, дважды был сильно контужен. Потом всю жизнь лечил туберкулез, пережил инфаркт, лет за десять до конца полностью ослеп. Может, наследие войны, может не слишком простая жизнь, кто знает.
Дед не очень любил рассказывать о войне, никогда не говорил об ужасах, тяготах и смерти. Любил только две истории про везение и человечность. Одна, как он лег плашмя, а немецкий танк проехал поверх, не задев его. А вторая, как он встретился с немцем глазами, а тот не выстрелил.
Пока еще видел, дед был отменным картежником, а потом каждый день придумывал невероятные сказки — слепой Оле Лукойе моего детства. Однажды в девяностые мама достала несколько килограммов чечевицы, большая удача на фоне тотальной картошки. Деда затрясло: «Ира, не вари, всю войну ее ели». И мама без лишних слов просто отдала ее кому-то.
Дед не был ни квасным патриотом, ни убежденным коммунистом, ни истовым русофилом. Один из тех, кто освободил Европу от фашизма и вынес победу на собственных плечах, он твердо знал, что война — это большое горе, и хотел для своих детей и внучек только мира и любви.
Екатерина Владимирова
***
Дед был призван в армию в 1939-м. Когда началась война, оказался на Ленинградском фронте, защищал Пулковские высоты, где сейчас аэропорт. Был трижды ранен, попал в госпиталь в Ленинграде, блокада к тому времени уже началась, эвакуировать их не успели. Так что все 900 дней с ампутированной по бедро левой ногой он провел в городе. Его спасла сводная сестра его жены, моей бабушки, которая разыскала его в госпитале, уже в крайней степени истощения, и забрала в свою семью. «Зашла я в палату, а там уже доходяги все, и тут с койки поднимается черный такой, худой, глазастый. Ну, вот по этим цыганским глазам я его и узнала, к себе забрала, выходила, у нас с мужем рабочие карточки были, это все-таки не госпитальный паек». Собственно, от нее я все это и знаю, а недавно нашла справку о дедушке на сайте «Подвиг народа». Вернулся на родину он в конце 1943-го. До пенсии работал учителем математики и физики, выстаивал на протезе по две смены в школе, а потом шел еще на одну смену в вечернюю школу рабочей молодежи. Сам он никогда о войне не говорил, но всегда следил, чтобы мы, внуки, съедали все, что положено в тарелки, не терпел никаких капризов за столом, а особенно ноющие получали по лбу деревянной ложкой.
Еще знаю, что дед до конца своих дней не разговаривал со своим родным братом, поскольку тот, получив повестку в 45-м году, струсил и какими-то правдами-неправдами откосил, говорили, что напился керосина, спровоцировал отравление.
Tatyana Bronnikova
***
Для бабушки война началась примерно в 37-м или 39-м, сейчас уже не помню точно. Она училась в институте иностранных языков. К ним пришли и сказали: девочки, а не хотите ли поехать в Испанию, помочь братскому испанскому народу? И девочки быстро выучили испанский и поехали в Испанию переводить советских летчиков. Потом уже, во время войны с немцами, она работала в Академии им. Фрунзе, учила офицеров французскому языку. Там познакомились с дедушкой, договорились с ним встретиться в шесть часов вечера после войны, и встретились, как в фильме.
meatreach
***
Всех встреченных мужиков за границей, на марше, которые пытались примкнуть к колонне и разговаривали на русском — сразу расстреливали.
Dmitry Scherbinin
***
Моя баба Аня дошла до Восточной Германии — радисткой. Боевая бабка до сих пор, сад-огород обихаживает, детям-внукам помогает, на велике на базар ездит. 1927 года рождения, дай бог ей здоровья.
Муж ее, дед Саша, был машинистом, составы водил, на фронт его не пустили, несмотря на многочисленные просьбы. Баба Аня всех строила (да и сейчас не пасует), а дед ей — «О, ишь ты, опять командует», — но, бурча, выполнял. Другой дед, Фимыч — так его все называли, и я говорила — дед Фимыч, любил меня очень, и я за ним всегда хвостиком бегала. Он во время войны летчиком был, воевал в финскую войну на линии Маннергейма, и Отечественную закончил там же, на Северо-Западе, в 44-ом. Вроде как потом его отправили в тыл (в Алма-Ату?), на авиазавод, где он познакомился с моей второй бабушкой. Они поженились. Баба Надя была младше его на 18 лет, его первая жена и двое детей были расстреляны в Бобруйске. <…> Кроме бабы Ани, про войну спрашивать давно уж некого, а она говорить не хочет: «Ну что — война. Беда. Что тут рассказывать». А награды ее — не знаю какие — лежат в коробке с пуговицами и обрезками ткани, с «шитвом». А коробку трогать нельзя. А уж если бабка запретила, так это закон.