Может быть. Вид у Мануэля теперь странный, даже печальный, словно у внезапно протрезвевшего.
— Господи, Господи, что же я наделал?!
И вдруг он разражается потоком благих речей, с дрожью в голосе заверяя, что никогда не простит себе этого, что это все из-за вина… Я же вижу только его застегнутые на все пуговицы джинсы и думаю об одном: все закончилось. Он протягивает мне брезентовую тряпку, чтобы я снова сделала себе из нее подобие юбки, потом берет меня за руку, словно отец, который собирается вести дочку в школу. В голосе его теперь нет ни злости, ни ненависти. Мы молча идем по тропинке, ведущей к опушке, и он сжимает в своей сухой огромной ладони мои замерзшие пальцы. Понемногу тошнота проходит, и мне уже не так страшно. Он не начнет снова, ведь он попросил прощения. Значит, он такой же, как мой папа: то злой, то снова добрый? И это правда, что от спиртного можно совсем потерять голову? Когда мы подходим к лесной опушке, я уже почти жалею этого типа, который окончит свои дни в тюрьме и который только что испортил жизнь себе, а заодно и мне.
На обочине проселочной дороги нас ждет его машина. При виде нее он ускоряет шаг и отшвыривает мою руку.
— Пошевеливайся! — резко приказывает он.
И снова меня нет. Он бежит к машине, не заботясь о том, что я буду делать, а я вдруг вижу себя, вижу его как бы со стороны. Я почти голая, он одет. Он решает, я подчиняюсь. Он смягчается — я его жалею. Он злится — я подчиняюсь. Насилует меня, а потом разыгрывает из себя папочку. Он дает мне надежду, что я вернусь домой, а потом меняет решение, и я превращаюсь в его игрушку, в вещь, в марионетку, готовую исполнить любой приказ. У него получилось даже заставить меня поверить, что он раскаялся! Он манипулирует мной, словно я кукла! Как ему, наверное, нравится эта игра в «холодно-горячо», как он возбуждается, видя, что я белею от страха, что я страдаю, что я надеюсь! А ведь я и правда поверила, что он сейчас отвезет меня домой, что он просто был пьян! Только дебилы бывают такими легковерными!
«Я знаю, каково это — быть с девственницей!»
Эта фраза снова и снова звучит в моей голове; значит, я не первая, вполне может быть, что он уже проделывал это с другими девочками моего возраста. Мое идиотское сострадание разлетается вдребезги. У меня больше нет ни грамма понимания, ничего, кроме огромной, жесточайшей ненависти, неудержимого отвращения, такого же колоссального, как и страх, который он мне внушает. Каждый его жест вселяет в меня беспокойство, от каждого его движения зависит моя жизнь. Из машины он достает мои очки и протягивает мне. Потом снова ныряет в салон и на этот раз вынимает нож.
Теперь точно конец, я пропала. Он зарежет меня прямо здесь, на грунтовой дороге, и я истеку кровью… Однако он швыряет нож к моим ногам.
— Подними и прикончи меня, другого я не заслуживаю. Ну, бери! — говорит он мне.
Он требует, чтобы я заколола его этим огромным ржавым ножом, говорит, что только тогда мне станет легче, а он получит то, что заслужил. А я… мне так хочется перерезать ему горло! В своих мечтах я убиваю его, я десятки раз вонзаю нож в его грудь, пока он не испускает дух! Но на этот раз я не собираюсь ему подчиняться. Он уже один раз обманул меня, там, у себя дома, когда притворился, что хочет отпустить меня, а потом вдруг передумал. Я теперь знаю, какие игры он любит! Если я направлю на него нож, он запросто швырнет меня на землю и обратит острие на меня. В голове у меня только одна мысль: как избавиться от ножа? Пока он здесь, между нами, у моих ног, в пределах досягаемости его руки, мне угрожает опасность. Инстинктивно я чувствую, что рискую жизнью. Я хватаю нож фирмы Opinel и отшвыриваю его так далеко, как могу, и он падает в заросли колючего кустарника.
— Нет, я не хочу вас убивать, — дрожащим голосом говорю я ему.
Он удивлен. В первый раз он смотрит на меня так, будто я существую, и я понимаю, что опасность отдаляется. Быстрее, быстрее, я пытаюсь придумать, что бы еще добавить:
— Не мне решать, умирать вам или нет, я не хочу и не могу. И то, что вы со мной сделали, — это плохо, но не настолько, чтобы умереть…
Я бормочу первое, что приходит в голову, и прихожу к выводу, что, пока он слушает мои бредни, он не желает ни моего тела, ни моей смерти. Так я удерживаю его на расстоянии…
— Возвращаемся, — бросает он через несколько минут после начала моего монолога.
Спасена. Я не осмеливаюсь даже рта раскрыть, так переполняет меня надежда. Мои мучения скоро закончатся! Сидя на заднем сиденье грузовичка, я узнаю поселки, которые мы проезжаем; медленно, но верно мы приближаемся к Эшийёзу. В соседнем городке Мануэль делает остановку, чтобы купить сигареты, и приказывает мне оставаться в машине. Как только он скрывается в баре, я начинаю мучительно соображать. Убежать или остаться? Если я выскочу из машины, а он увидит меня через витрину табачного киоска, то успеет меня догнать, и тогда мне точно конец. Нельзя поддаваться панике. В прошлый раз я уже потеряла ухо и теперь не хочу подвергать себя еще большему риску. Конечно, я могла бы потихоньку выскользнуть из машины, но я была полумертвой от страха, который связал мне руки, словно тисками зажал голову. Есть еще кое-что, что сдерживает мои порывы и гасит мою волю. Только что, в лесу, я была вещью, объектом манипуляций. Я подчинялась, снова и снова, и это искажение моей души не исчезло после того, как мой мучитель оделся. Несмотря на то что сейчас Мануэль далеко от меня, он «держит меня в руках». А раз он, похоже, решил отвезти меня обратно к родителям, мне лучше сидеть спокойно, только так у меня появится шанс выпутаться из этой истории. Вот о чем я думаю. И смирно сижу в грузовичке.