— Роза с шипами, почему бы тебе не полюбить меня?
Я кипела в душе, догадываясь, что конкретно имеет он в виду, говоря слово "полюбить", и продолжала держать назойливого ухажера на расстоянии от себя. Однако злости своей выхода не давала. Пользуясь моей нерешительностью, действуя методично и целенаправленно, он все же добился маленькой уступки от меня — разрешения поцеловать. Жалко стало мне его наконец, измученного моей неприступностью, на что, должно быть, он и рассчитывал. Но что дала ему и мне эта моя уступка?
В тот вечер мы, члены литобъединения с руководителем во главе, "обмывали" в ресторане новую книгу одного из наших парней, получивших за свой труд довольно приличный гонорар. Сначала мой навязчивый красноречивый поклонник поцеловал меня при всех, предложив выпить шампанского на брудершафт. Потом, когда мы остались с ним наедине, в подъезде моего дома. В тот вечер он пошел меня проводить. Не дав мне опомниться, схватил меня в охапку и, не получив на то моего согласия, принялся лобызать прямо в губы.
И тут наконец я дала ему отпор. Не имея возможности вырваться из его лап, я, отворачивая от него лицо, стала над ним, пучеглазым, как лягушка, смеяться. Он целует, а я хохочу и никак не могу остановиться. Я никак не могла понять, по молодости, чего этому женатику от меня надо. Он прекрасно знает, что я его не люблю, знает, что я знаю, что он обожает свою супругу. Так какого же черта пристает ко мне?! Наконец он почувствовал себя оскорбленным. Разозлившись, решил раскрыть мне свой секрет, дать понять, чего надо не ему, оказывается, а мне от него. Представьте себе!
Вот он что сказал, отстранившись от меня:
— Ты так никогда не пробьешься! — И еще одну фразу обронил, но я тогда, доведенная до белого каления его наглостью, не обратила внимания на вторую реплику. Много лет спустя, вспомнив эти его слова, сообразила я, на что он намекнул, высмеянный мною. Но пока об этом умолчу. Пока продолжу рассказ о том вечере, когда мы с Иваном Семеновичем остались наедине, и он на мой вопрос, выйдет ли впоследствии толк их моих занятий творчеством, ответил по-деревенски: бабка надвое сказала. Может, добьешься успеха, а, может, и нет.
Конечно, его слова напомнили мне то, что сказал когда-то наглец Чижовкин. И стал мне понятен намек Ненашева. И очень нехорошо сделалось. Со временем, чего греха таить, я смирилась бы, возможно, с его требованием. Мне ведь было уже не двадцать лет, как тогда, когда Чижовкин "раскололся", а тридцать. Не ради практической выгоды уступила бы я своему другу, а ради хороших отношений с ним не посчиталась бы с тем, что он женат.
Да, скорее всего, так оно и было бы, если бы он в тот вечер ничего больше мне не сказал. А он, как нарочно, спросил у меня фамилию одной из учительниц "моей" школы, которая явилась на встречу с ним, обнаженная чуть ли не до пояса.
Она татарочка, по-татарски красивая, была в то время одинокой. Думая, что это оправдывает ее, вела себя, мягко говоря, легкомысленно. Гордилась своим успехом у мужчин и трезвонила о своих "победах" на всю школу. Была у нее кличка: "веселенькая дамочка".
И вот такой женщиной, догадавшись о ее доступности, заинтересовался мой кумир. И не счел нужным утаить это от меня. Я была просто шокирована бесцеремонностью Ненашева. Я пригласила его в школу не только для встречи с моими учениками. Фактически позвала его на свидание, надеясь, что наконец-то мы объяснимся с ним. И что же? Он просит меня организовать меня рандеву с "веселенькой дамочкой". Это было уже слишком. Но я не выдала своей обиды. Сдержав слезы, назвала фамилию татарочки. И, не сказав больше ни слова, держась за перила, стала спускаться по железным, очень скользким ступенькам вниз по железной лестнице. Он — следом за мной, тоже молча. Заговорили мы только тогда, когда подошла его электричка. Я поблагодарила его за то, что он уважил мою и моих учеников просьбу. Он меня — за то, что предоставила ему возможность пообщаться с ребятами.
Мы пожали друг другу руки. Он поднялся в вагон. Постоял, повернувшись ко мне лицом. Дверь автоматически закрылась. Поезд ушел. Он уехал, а я осталась на перроне. И долго стояла, как столб, на одном месте.
В течение какого-то времени, после того, унизившего меня "свидания", мы продолжали встречаться в союзе писателей. Выполняя его поручения, Анна Александровна вызывала меня по телефону, и я приезжала. Он вел себя по отношению ко мне, как прежде, как и до своей поездки в Зареченск. Ласково называл меня по имени, рассказывал о своей семье, о самочувствии Дарьи Дмитриевны. Я видела: он дорожит моей привязанностью к нему. Сама тоже, помня все хорошее, что он делал для меня, не хотела лишить себя его дружбы, помощи и поддержки. Но с другой стороны, мне же приходилось ежедневно сталкиваться в школе с женщиной, на которую он, что называется, глаз положил. Это мешало мне забыть тот вечер, обиду, которую он мне причинил. Это было просто невыносимо. И наконец, я приняла решение.