Он протягивает руку, также в перчатке, и передает Альваресу тоненькую пачку бумаг. Бланки для оплаты в страховой кассе. Испещренные мелкими угловатыми неровными буковками. В нескольких местах перо прорвало бумагу. Некоторые листочки несут как заголовок слово «разрез» и дату, другие являются простыми заметками:
«Проклятый доносчик нашел фотографии. Нельзя позволить ему донести».
Мрачные рецепты доктора Джекила, подумал Альварес, просмотрев листочки по диагонали, прежде чем вернуть их Спелману, который положил их в пластиковый пакетик.
– Трое мужиков и эта несчастная! Да еще те, другие! Но как могли мы так пролететь?! – с досадой ударяет кулаком по стене Спелман.
– Это я – старый дурак, – отвечает Альварес. – Пора мне завязывать.
Спелман покашливает и не отвечает.
Он любит Альвареса. Они неплохо сработались. Понимают друг друга с полуслова. Но всему приходит конец, и вот наступил конец Альвареса.
И не то чтобы он потерял нюх, или способность рассуждать здраво, или свое необыкновенное умение сопереживать, нет, он потерял целеустремленность, и теперь там, где раньше он видел случай, требующий разрешения проблемы, он видит только страдание. Нет больше целеустремленности, есть только страдание.
Он человек конченый.
– Вы сделали заявление о розыске? – Спелман задает вопрос, избегая смотреть на начальника.
– Нет. Незачем.
– Как это? – удивляется Спелман, неожиданно вырванный из своих меланхолических размышлений.
Не до такой же степени старик потерял сноровку!
Альварес улыбается, улыбка немного грустная, но все же это улыбка.
– Он от нас не уйдет, если именно это тебя волнует.
– Если именно это меня волнует? – нахмурясь, повторяет Спелман. – А что другое должно меня волновать? Глобальное потепление климата? Когда я думаю, что этот подонок выставил нас на посмешище, что он все время звонил нам и расспрашивал о ходе расследования – губы бантиком, медоточивый голосок, повадки кюре-гомика, – мне даже казалось, что он в вас влюблен, – признался Спелман. Вдруг его прорвало: – Он был таким, таким… безликим!
– А я находил его любопытным, – отвечает Альварес, – или, вернее, я назвал бы его… надоедливым и одновременно толковым. Типичный зануда, но с вопросами по существу. Он провел меня, как ребенка!
– Вот это-то меня и злит: мы ничего не видели, ничего не заподозрили! – подхватил Спелман. – Для меня это был просто какой-то пришибленный мужик, один из тех, что проводят жизнь на скамье запасных, наблюдая, как играют другие. Как ему удалось так здорово сыграть комедию?
– Он не играл, – ответил Альварес, раздавив каблуком сигарету. – Он был искренен.
– То есть как?
– Стивен был искренен. И Россетти была искренна. Все были искренни.
Спелман озадаченно уставился на него.
– Вы практикуете теперь психоанализ? – попытался он пошутить.
– Ты и представить себе не можешь, до какой степени он был искренен, – продолжил Альварес. – Искренен до самой смерти.
– Смерти семи человек, – заметил Спелман.
– Шести. Или семи, это зависит от точки зрения.
– Простите, шеф, возможно, я осел, но я ничего не понимаю.
– Занятная точка зрения, – задумчиво повторяет Альварес. – От нее часто зависит смысл того, что видишь. Это как освещение. Напоминает театральное освещение.
Он подходит к мертвому телу и показывает, чтобы Спелман сделал то же.
Осторожно захватывает рукой светлую прядь.
– Театр, Спелман. Здесь носят маски. Но, может быть, тебе будет яснее, если я назову это ролевой игрой?
– Ради чертовой ролевой игры этот тип убил семерых?
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш! Я тебе сказал, шестерых или семерых, – подтрунивает Альварес.
Он приподнимает светлый парик и медленно стягивает его, открывая застывшее лицо.
– Черт подери совсем! Это просто бред какой-то! – восклицает пораженный Спелман.
– Вот именно, – соглашается Альварес, подтягивая к себе руку в белой перчатке, скрытую трупом.
Которая держит скальпель, покрытый кровью.
Он осторожно укладывает обе руки рядом.
– Это действительно чистый бред, когда жертва сама становится собственным убийцей, – замечает он в наступившей тишине.
Они стоят на коленях, глядя на тонкий профиль Стивена Россетти. Он чрезмерно накрашен, правая рука с накладными ногтями, покрытыми ярким лаком, сведена судорогой на рукоятке ножа, которым собиралась защищаться Эльвира, левая рука в перчатке из белого латекса сжимает скальпель, который ее убил.