Великий князь Константин, шеф Императорского сухопутного шляхетского кадетского корпуса, с довольным видом шел по коридору, заглядывая в дортуары. С тех пор как отец поручил ему надзирать за корпусом, он бывал здесь каждый день, приезжая в пять утра, чтобы насладиться зрелищем побудки кадетов.
Согбенный граф Ферзен, опираясь на трость, с трудом поспевал за ним. Закончив ежедневный осмотр, великий князь собрался уезжать, и Ферзен достал из-за обшлага своего мундира сложенный листок бумаги. Перемигнувшись с Константином, адъютант Евграф Комаровский встал перед Ферзеном, загородив от него своего начальника, и предложил отойти к проему окна.
— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он первым, — его высочество приказал мне просить вас никаких представлений на генерала Кутузова более не делать. Всё, что было сделано в корпусе в управление Михайлы Илларионовича, происходило в царствование покойной императрицы; дело прошлое, строгость его величества всем известна, так его высочеству не угодно, чтобы генерал, с честью служивший его августейшей бабке, получил какую-либо неприятность.
Ферзен хотел что-то возразить, но Комаровский не дал ему этого сделать.
— Мы с вами об том уже не раз говорили, так знайте же: это приказ, и я у вас больше никаких бумаг не приму.
Поклонился, щелкнув каблуками, развернулся кругом и быстро ушел.
— Ну что? — спросил его Константин, когда оба уже сидели в седле.
Комаровский вздохнул и закатил глаза.
— А вдруг всё же были злоупотребления, о которых он доносит? Император стороной узнает — мне не поздоровится, — засомневался великий князь.
— Поверьте, это всё личная вражда двух генералов, от зависти в военном ремесле происходящая.
— Ну, смотри у меня. — И Константин пустил своего коня рысью.
…Ферзен медленно вернулся в свои покои. Директором Сухопутного кадетского корпуса его назначили на Рождество прошлого года, и новое дело отнимало невероятно много сил. Кутузов, бывший до него директором три с половиной года, круто поменял порядки, заведенные покойным графом Ангальтом, и сразу заявил кадетам, что они для него не дети, а солдаты. Вместо пяти возрастов ввели четыре мушкетерские роты по девяносто шесть кадет в каждой и одну гренадерскую, считавшуюся более почетной. Начиная с малолетнего отделения — закаливание, прогулки в любую погоду, физические упражнения; для старших — обязательная строевая подготовка, занятия по тактике и военной истории, летом — два месяца в лагерях: учения, караулы, стрельба из ружей, топография, за обедом — чтение вслух артикулов, регламентов, указов и газет. В остальное время, за исключением вакаций, — по восемь часов в классах: русская грамматика и словесность, латынь, французский язык, немецкий, история, география, арифметика и геометрия, механика, фортификация и Закон Божий; сочинение же стихов, музыка, танцы и игра на театре уже не поощрялись. Шалунов и ленивцев заставляли зубрить уроки, лишая отдыха и прогулок, в умывальной держали наготове розги. Кутузова в корпусе не любили; старшие кадеты еще помнили доброго графа Ангальта, бывшего своим воспитанникам «нежной матерью», и скорбели о нем. Ферзену пришлось нелегко: признавая, что его предшественник во многом прав, ведь корпус должен готовить будущих офицеров, а не прекраснодушных мечтателей, он не одобрял совершенно его методов. Солдат не есть бездушный автомат, любовь к Отечеству не привить муштрой и зубрежкой, офицеры не надсмотрщиками, а наставниками юношества быть обязаны, но это не каждому дано, а разве сыщешь в короткий срок таких людей, которые были бы способными учителями и при этом решились пожертвовать своей армейской карьерой делу воспитания кадетов? А тут еще вскрылось, что Кутузов торговал пустошами, принадлежащими корпусу, да и еще кое-что… Ах, как тяжело под старость браться за новое дело, когда здоровье уже не то и сил мало, и не хочется осрамиться…
Вечером, однако, Иван Осипович нарядился, напудрился, нарумянился и отправился к княгине Четвертинской, устраивавшей у себя домашний концерт. Нельзя же чуждаться общества, да и посмотреть на красивых женщин очень полезно для душевного здоровья. Колетта Адамовна и сама недурна собой, а уж ее падчерица Мария Антоновна Нарышкина — писаная красавица!