Гости были преимущественно поляками, хотя и для русской знати двери дома княгини всегда оставались открыты. Графа Ферзена приняли весьма любезно и усадили в специально для него приготовленное кресло. Глаза начинали его подводить, и лица музицировавших расплывались бесформенными пятнами, однако голос панны, певшей польский романс под сопровождение арфы, показался ему знакомым. Ах, ну конечно, Антонина Менжинская! Несвижская знакомая! Верно, и матушка ее где-то рядом — пани Анеля Булгарина.
— Рад вас видеть, целую ручки. Надеюсь, не забыли старика? Поздорову ли супруг ваш? Что привело вас в Петербург?
Пани Анеля отделывалась учтивыми фразами, благодаря за сочувствие и с неохотой отвечая на вопросы о своих делах, однако Ферзен исподволь разговорил ее. Да, слава Богу, пан Бенедикт уже здоров и вернулся в Маковищи, которые нам вернули в залоговое владение, чтобы привести имение в порядок. Ах, вы же ничего не знаете… У графа много недругов из числа выскочек, составивших себе состояние карточной игрой, грабежом во время недавнего замешательства и обкрадыванием польских вельмож; он человек прямой и непоклонный, с ним захотели свести счеты. Ах, вы не представляете, через что нам пришлось пройти! Меня обвинили в кривоприсяжестве, якобы я составила заведомо неверную опись имущества, отдали под уголовный суд и приставили к дому часовых! В Польше никогда так не обращались со шляхтянкой! Захарий Яковлевич Корнеев, назначенный минским губернатором вместо господина Тутолмина, конечно, человек добрый и порядочный, но он не знает ни польского языка, ни польских законов, ни обычаев и вынужден слушать советов людей, которые… А что Тимофей Иванович, где он нынче? Матерь Божия! Конечно, донос был ложным! Как хорошо, что его уже выпустили из крепости. Я не сомневалась, что государь примет мудрое и справедливое решение. Пока я была под арестом, Антонина — вы ведь помните мою младшую дочь? — Антонина с моим кузеном Кукевичем, маршалком оршанским, ездила в Петербург, чтобы припасть к ногам императора. Теперь же мы явились сюда просить удовлетворения за беззаконие.
Ферзен слушал ее внимательно, ахал, всплескивал руками. Спросил, где они остановились (у Осипа Антоновича Козловского) и как поживает его маленький дружок, помнит ли его, не потерял ли саблю? Лицо пани Анели просветлело, как только они заговорили о Тадеуше. Как можно, ваше сиятельство! Тадеушек не расстается с вашим подарком. Лев Александрович Нарышкин (мы у него часто бываем, ведь Козловский занимает этаж в его доме, соседнем с его же усадьбой на Мойке, где воксал в саду), так вот его превосходительство просит меня одевать сына по-польски, в жупан и кунтуш, и Тадеушек непременно препоясывается саблей. В Высоком, где мы жили летом, он усердно занимался с гувернером, так что теперь читает и говорит по-французски, поет под гитару, немного играет на фортепиано, а уж от географических карт и книг по истории его было и вовсе не оторвать!
Порадовавшись успехам юного Булгарина, Ферзен предложил отдать его в кадеты, обещая свое покровительство. Пани Анеля замялась.
— Сын еще мал, по десятому году…
— Что ж с того, в малолетнем отделении и моложе его дети обучаются, заправляют пансионом надзирательницы-француженки, а не офицеры. Да и не нужно сразу в пансион: поживет пока у меня, пообвыкнет. Требуется лишь представить свидетельство о дворянстве: не дворян в кадеты не принимают, только в гимназисты. Впрочем, я вас не неволю, однако подумайте.
Этот разговор сильно смутил пани Анелю. Она стала советоваться со знакомыми поляками, и все в один голос уверяли ее, что ей непременно нужно воспользоваться предложением графа, пока тот не передумал. Но всё же расстаться с сыном, отдать его в чужие руки… Хотя отдавать всё равно придется — не в кадетский корпус, так в какой-нибудь пансион. Но не в России же…
Беседа с Северином Потоцким положила конец ее колебаниям. Граф приехал в Петербург еще в девяносто третьем году, был обласкан императрицей, а ныне состоял камергером при наследнике. Он был известен тем, что открыто высказывал свои взгляды по разным вопросам политики, даже если они могли не понравиться императору. Потоцкий жил на холостую ногу, в трактире, а вечера проводил в гостях. В свои тридцать шесть лет он был уже сед. Серебро волос над молодым, красивым, породистым лицом производило поразительное впечатление; видимо, именно поэтому его слова и запали госпоже Булгариной в самую душу.
— Не обольщайтесь тем, что некоторых из нас возвысили ради нашей фамилии, — говорил ей Потоцкий. — Польши больше нет, и наше значение в прежнем нашем Отечестве скоро не будет играть никакой роли в новом. Пройдет двадцать, тридцать лет, и любой безродный чиновник будет стоять выше бесчиновного потомка польского магната! Нам следует подражать немцам, которые идут служить и вступают в браки с русскими дворянами.