Горский чуть ли не на аркане потащил братьев во дворец Валериана Зубова, отряд которого разрушил их родные Пулавы и разграбил окрестные поселки. Возможно, Зубов не отдавал приказа своим солдатам жечь, крушить и ломать, но он и не помешал им это сделать! Теперь же ограбленные должны были просить разбойника оказать им особую милость — исхлопотать аудиенцию у своего брата Платона. Пока они дожидались приема, у Адама так стучала кровь в висках, что он боялся потерять сознание. Валериан жил на первом этаже: его левая нога была отнята по самое колено, и он передвигался на костылях. Ему сделали протез, но Зубов как-то вскочил в пылу спора, забыв, что у него нет одной ноги, и грянулся оземь; рана раскрылась, ремешки протеза порвались; ему заказали в Англии новый — за казенный счет, разумеется. Говорили, что тем же самым ядром, только в правую ногу, был ранен полковник Рарок, однако все бросились на помощь брату царского фаворита, позабыв о другом раненом, и полковник, истекший кровью, на следующий день скончался.
На вопросы хозяина отвечал Горский, княжичи не могли выдавить из себя ни слова. Однако Валериан произвел на них, скорее, благоприятное впечатление, выслушав их дело серьезно и со вниманием и пообещав свое содействие. Правда, в последующие дни, когда нужно было снова отправляться с визитом во дворец на Милионной, Адам и Константин отбывали эту повинность, точно прикованные к веслу рабы на галерах, страдая от скуки: говорить с Валерианом было совершенно не о чем.
Как странно: тот же князь Барятинский, записавшийся волонтером в русскую армию в Польше и получивший Георгиевский крест за штурм Праги, был вполне интересным собеседником; Адам вовсе не испытывал к нему личной ненависти. Война как способ отличиться и проявить свою доблесть — это было можно понять. Барятинский, в свою очередь, высоко отзывался о храбрости поляков, не поучая и не порицая, а в его рассуждениях о деспотизме толпы, не менее страшном, чем деспотизм тирана, имелось рациональное зерно. И среди русских встречались люди, способные мыслить самостоятельно, не превращаясь в колодец, где эхом звучит лишь то, что говорится при дворе. Вице-канцлер Остерман, которому Чарторыйские тоже нанесли визит, хотя он уже и не играл большой роли в Коллегии иностранных дел, единственный из членов Государственного совета восстал против раздела Польши, справедливо полагая, что эта мера лишь усилит Австрию и Пруссию. Впрочем, старый граф, словно сошедший со старинного гобелена, длинный, худой, бледный, с черной повязкой на шее, казался привидением, явившимся из иной эпохи. Оттеснивший его в сторону граф Безбородко, обладавший грубой внешностью и тонким умом (именно он вел де-факто всю внешнюю политику), не лебезил перед Зубовыми и даже не посещал их; весь свет восхищался его мужеством, но подражать ему боялся. Зато смешной в своей глупой гордости генерал-прокурор граф Самойлов, в руках которого находилась судьба польских инсургентов, старался только угодить Зубовым, безбожно льстил им и делал зло от трусости. И если бы только он! Тайный советник Аркадий Иванович Морков, обязанный своей карьерой Безбородко, тоже переметнулся на сторону Платона Зубова, за что получил графский титул, ордена, поместья и подарки, позволявшие ему покупать любовь корыстолюбки мадемуазель Гюсс — бывшей актрисы «Комеди-Франсез», всегда выбиравшей любовников среди очень состоятельных мужчин.
Зубовы, Зубовы… Нет, пожалуй, надо было выпить на ночь успокаивающего отвара…
Валериан не обманул: Платон удостоил Чарторыйских аудиенции в Таврическом дворце. Князь Куракин, пытавшийся вернуть себе милость императрицы, поехал с ними, но остался дбжидаться в передней, не посмев явиться пред светлые очи без приглашения. Граф принял их стоя, в коричневом сюртуке, картинно облокотившись на низкий шкафчик. Если он и был старше Адама, то ненамного. Стройный брюнет со взбитым надо лбом хохолком; голос звонкий и довольно приятный. На взгляд Адама, Валериан был красивее брата, обладая более мужественной красотой. Не зря же в него влюбилась полька — Мария Потоцкая, жена киевского воеводы Антония Потоцкого. Они познакомились еще в девяносто втором году, и княгиня настроила против себя всю Варшаву своей неприкрытой супружеской неверностью. Теперь она уехала за предметом своей страсти в Петербург и жила с ним в одном доме, но Валериан не мог показываться с ней в свете: Потоцкий не дал Марии развод, а Екатерина не разрешала Валериану вступить в брак. Зато это сожительство примирило двух братьев, избавив Платона от ревнивых подозрений.