Утром пятнадцатого числа Понятовский почувствовал, что не может выдохнуть. Воздух наполнял его грудь, но не выходил обратно, как будто это был не воздух, а вода, а сам он тонул и захлебывался. Вокруг него суетились, подкладывали под спину подушки, послали за врачом, чтобы пустить ему кровь. Станислав Август неожиданно сильной рукой оттолкнул медика, встал на кровати на четвереньки, — бледный как смерть, с выступившими на лбу капельками пота, издавая горлом хриплый свист, — и вдруг закашлялся, выплевывая мокроту, словно всамделишный утопленник, вытащенный на берег. Лицо и шея его покраснели, а сердце будто сжало тисками. Его снова уложили на постель полусидя, и врач всё-таки пустил ему кровь. К Понятовскому вернулся дар речи, он позвал к себе Мнишека и Горжевского, чтобы продиктовать им свою последнюю волю. К вечеру, однако, ему стало лучше. Невзирая на возражения сестры Изабеллы, приехавшей из Белостока, Станислав Август велел себя одеть и поехал в костел иезуитов — возблагодарить Господа.
Зиму и весну Городенский и Зенькович провели в Якутске, дожидаясь, пока вскроется Лена. Сюда они тоже прибыли водным путем — несколько дней плыли вдоль скалистых берегов, поросших низким бором, мимо сотен водопадов, поднимавших столбы водной пыли, в которых купалась радуга. Городенский был нездоров: еще в Иркутске заболел лихорадкой, мучился от удушья, насморка, головной боли и колотья в боку. У Зеньковича же на лице образовалась какая-то багровая опухоль угрожающего вида, которая ужасно чесалась. Офицер охраны, однако, отказался повременить с отъездом: в приказе сказано, что даже если арестант дорогой умрет, он должен доставить его в место назначения, а мешкать в пути ни в коем случае нельзя. К Зеньковичу он всё же согласился позвать доктора, опасаясь заразы. Местный эскулап, осмотрев больного, сообщил, что язва сия, верно, пришла от китайцев. К лечению есть простое средство: надо исколоть опухоль иглой и приложить листовой табак, смоченный в нашатырном спирте. Он уже собрался продемонстрировать свой метод, но Зенькович отказался наотрез, опасаясь непоправимого урона для своей внешности, и просил позвать к нему китайского лекаря. Офицер пригрозил вычесть плату лекарю из его жалованья, но Ян стоял на своем: он согласен голодать, лишь бы не остаться уродом. Пришел старый китаец с лицом, похожим на грецкий орех, и с прозрачными хвостиками усов; прилепил к язве Зеньковича красный пластырь с женьшенем и Городенскому тоже дал выпить какое-то снадобье. Обоим тогда полегчало; несколько компрессов, уже в пути, полностью вернули Зеньковичу прежний облик. А вот Городенский, должно быть, не исцелился совершенно, поскольку в марте, как только переменился ветер и воздух стал тяжелым и влажным, он вновь свалился в жару, головная боль доводила его до рвоты, а затем еще и всё тело покрылось красной сыпью.
Выхаживал его литвин из Минска. Комендант Якутска Богдан Карлович Гельмерсен участвовал в Польской кампании и неплохо похозяйничал в Минском наместничестве; в его доме было много утвари из костелов: дароносиц, чаш, дискосов и прочих вещей, и вся прислуга была из поляков. Здесь, в Сибири, он тоже не плошал: отбирал себе лучших соболей из ясака, который привозили туземцы.
Якутск был небольшой деревянной крепостью; большую часть населения составляли казаки, а оживал город в базарные дни, когда туда съезжались купцы из Иркутска и других мест, чтобы сменять на пушнину, рыбу и оленье мясо сукно, кожи, топоры и прочие нужные туземцам вещи. Получая дань и от купцов, комендант, однако, брезговал их обществом, не почитая за европейцев. Поэтому на свои именины он пригласил ссыльных поляков, бывших тогда в Якутске: Городенского с Зеньковичем, Копеца, стражника литовского Оскерко и волынского помещика Дубражского. Городенский идти не хотел, опасаясь, что нe сможет сдержаться и плюнет коменданту в рожу Но Зенькович его уговорил, обещая шутку, которая его позабавит.
Есть все блюда пришлось ложкой: вилок и ножей арестантам не давали. После обеда всё общество перешло в большую залу, украшенную китайскими деревьями в кадках; начались танцы. Поляки хмуро стояли или сидели у стен, танцевал один Зенькович, неизменно приглашая жену коменданта — уже немолодую шведку с лошадиным лицом и в платье с чересчур открытыми плечами. Он смотрел на нее всё умильнее, брал за руки всё нежнее и даже пару раз приобнял за талию; она наконец принялась ему улыбаться и пыталась кокетничать; лицо коменданта пошло красными пятнами, но скандала он не сделал. На Пасху поляков снова пригласили к нему в дом — всех, кроме Зеньковича. Городенский сказался больным и не пошел.