…Через границу их провел лейтенант Ильинский, прекрасно изучивший все тайные тропы. И всё равно они проблуждали пять часов в ночной темноте, на ветру и морозе, потому что все приметы потонули в снегу. Только к утру, промерзшие до костей, добрались до мельницы, хозяина которой Ильинский хорошо знал, а вечером, как стемнело, снова двинулись в путь. Метель помогла им уйти от австрийских стрелков, которых стянули к границе, чтобы не пропустить чуму из Руме-лии и Болгарии. В загородном доме господина Туркула их приняли как дорогих гостей и накормили вкусным обедом, хотя сам хозяин и был в отъезде. Ильинский купил лошадь, сани и крестьянскую одежду; десятого декабря окольной дорогой приехали в Яблонов.
Утром граф познакомил Огинского с женой и дочерью, не скрыв от них его настоящего имени. Для соседей же он был паном Рачинским, музыкантом из Варшавы, которого Дзедушицкий пригласил к себе, чтобы давать уроки дочери. Анжелика прекрасно играла на фортепиано, Михал аккомпанировал ей на скрипке. С ее отцом он часами говорил о делах в Польше, о положении в Константинополе; они строили планы и делились своими надеждами. Десятого января они вместе выехали в Лемберг. Общество Антония Дзедушицкого отводило подозрения от его спутника, хотя на всех постоялых дворах висели плакаты с описанием примет Огинского, разыскиваемого полицией. Получив паспорт на имя Валериана Дзедушицкого, Михал простился с графом и не вылезал из саней до самого Кракова: по этой почтовой дороге он ездил много раз, его могли узнать, — лишь сильный голод вынудил его глухой ночью остановиться на пару часов в гостинице.
В Тарновице пришлось задержаться на сутки, чтобы сменить экипаж: в прусских землях не было снега. Кроме того, Михал узнал, что его единоутробный брат Феликс Любенский как раз находится неподалеку. Они встретились и проговорили всю ночь напролет, но это была нерадостная встреча: Феликс рассказывал Михалу о последних минутах матери, умершей у него на руках… Они обнялись, не надеясь увидеться снова, и Огинский уехал в Бреслау — бывший польский Вроцлав.
С Одера дул пронзительный ветер; скрываясь от него, Михал прогуливался по Рыночной площади в обществе Казимира Рачинского — бывшего надворного коронного маршалка, который успел уехать из Варшавы в самое утро восстания, бросив свой дворец, и теперь третий год жил в Силезии. Кирпичная Ратуша со стрельчатыми окнами, эркерами и двумя ступенчатыми башенками, разноцветные расписные фасады домов — всё это дышало старой Польшей, Огинскому было больно слышать здесь немецкую речь. Рачинский уверял его, что вопрос о восстановлении польского королевства из провинций, отошедших к Пруссии, уже был решен в Берлине и согласован с правительством Франции; королем предстояло стать одному из младших сыновей Фридриха-Вильгельма — Генриху или Вильгельму, однако с восшествием на российский престол Павла все разговоры об этом затихли. Вот уж пришла беда, откуда не ждали, а ведь все так надеялись, что со смертью Екатерины Польша вернется к жизни…
В Дрездене Гедройц и другие эмигранты набросились на Огинского с расспросами: после перемен в России они полностью утратили связь с Польшей и не знали, что там происходит. В Берлине Михал сразу отправился к французскому послу Кайару, с которым подружился еще в Гааге; тот выдал ему паспорт в Гамбург, откуда Огинский через Брюссель приехал в Париж. Было уже второе февраля девяносто седьмого года.
Министр иностранных дел Шарль Делакруа принял его в своем рабочем кабинете и проговорил с ним несколько часов, внимательно слушая и задавая много вопросов. Но лишь только Огинский задал вопрос ему — каковы намерения Директории? На что конкретно могут рассчитывать поляки? — он спрятался за туманом слов: правительство на стороне поляков и непременно воспользуется возможностью восстановить Польшу, но время пока не пришло… Французские войска одерживают славные победы в Италии: заняли Мантую, Фаэнцу, Анкону, но вот роялисты, священники и эмигранты мутят воду, разжигая мятежи внутри страны. Давайте встретимся еще раз через две недели? А вы пока подробно опишите всё, что рассказали мне сегодня.
Работая над своей запиской о политической ситуации в Константинополе и положении в Галиции, Огинский узнал о заключении мирного договора в Толентино между Францией и Папской областью. После девятимесячных бесплодных потуг Бонапарт произвел кесарево сечение: девять тысяч французских солдат вошли на территорию Папской Романьи, не оставив понтифику выбора. Пий VI должен был разорвать все заключенные им союзы против Франции, признать Республику, окончательно отказаться от Авиньона вместе с графством Венессен, оккупированных французскими войсками, уплатить контрибуцию в тридцать шесть миллионов франков, передать Франции восемьсот кавалерийских и столько же упряжных лошадей, буйволов и тому подобное. Но наибольшее возмущение итальянцев вызвал пункт о вывозе из Ватикана более сотни произведений искусства и пятисот древних рукописей по выбору французских комиссаров, получавших право войти в любое помещение, включая храмы. Когда аббат Лоренцо Калеппи, ведший переговоры от имени Римской курии, заявил свой протест, Бонапарт ответил ему кратко: «Vae victis» — горе побежденным…