— Long Live Kosciuszko![14]
Моряки «Адрианы» прокричали это трижды, и таким же троекратным возгласом отозвалась толпа, собравшаяся семнадцатого августа девяносто седьмого года в порту Филадельфии. Могучий Либишевский спускался по сходням, неся героя на руках; люди махали платками, бросали в воздух шляпы… Тадеуш чувствовал себя неловко, однако передвигаться сам еще не мог. Лондонские врачи объяснили, что паралич ног вызван повреждением седалищного нерва от удара дротиком, а рана в голову затронула нерв в основании шеи, но уверяли, что продолжительный покой и отдых окажут целительное действие, он снова сможет ходить. Покой… Два месяца болтанки в шторм сильно расстроили и без того некрепкое здоровье, а теперь голова кружилась и от волнения…
Америка! Он уехал отсюда четырнадцать лет назад, победителем. Наверное, за это время здесь многое изменилось. Лишь бы не в главном! Но это вряд ли возможно: идеи свободы захватывают людей раз и навсегда; вдохнувший вольного воздуха уже не захочет дышать другим. Даже в Лондоне, куда Костюшко приехал из Гётеборга, его приветствовали как героя, хотя правительство тори — тех самых тори, которые противились независимости североамериканских колоний, — официально поддержало раздел Польши. Друг премьер-министра Питта, Уильям Уилберфорс, поспешил засвидетельствовать Тадеушу свое почтение: он видел в польском республиканце единомышленника, поскольку боролся за отмену работорговли. Что уж говорить о толстяке Чарльзе Фоксе — вечном оппозиционере, приветствовавшем и борьбу колонистов за независимость, и революцию во Франции, — или о драматурге Ричарде Шеридане (генерал Вашингтон знает «Школу злословия» почти наизусть!): все они явились к Костюшке с визитами. Разумеется, герцогиня Девонширская — отчаянно красивая, элегантная, со страусовым пером в высокой прическе — тоже побывала в отеле «Саблоньер» на Лестер-филдс; Тадеушу показалось, что ее шумный энтузиазм — неловкий способ заглушить тихий плач несчастной души… Более того, клуб вигов делегировал к нему Банастра Тарлтона, потерявшего два пальца на правой руке в сражениях с инсургентами и лично пленившего генерала Чарльза Ли! Он был тогда корнетом, двадцатилетним юнцом, неукротимым, отважным и жестоким. Теперь генерал Тарлтон, сделавший успешную парламентскую карьеру в оппозиции, но при этом ратовавший за сохранение работорговли, приехал к Костюшко, чтобы вручить ему почетную шпагу. Тадеуш принял ее — от своего врага, и «Таймс» немедленно откликнулась на это ироничной заметкой. Но сколько же можно враждовать? Люди могут не соглашаться друг с другом, спорить, но для этого они должны разговаривать! Нельзя же сразу бросаться друг на друга с кулаками или замыкаться в высокомерном молчании, не желая выслушать чужое мнение. Пусть в обществе говорят, спорят, судят о поляке, сражавшемся за чужую родину и потерявшем свою. Возможно, когда-нибудь англичане протянут его соотечественникам спасительную руку…
Приезд Костюшко совпал с тревожными событиями: в Спитхеде и Норе взбунтовались моряки, требуя увеличения жалованья, человеческого обращения и… мира с Францией. Польский генерал мог в самом деле оказаться искрой из пожара, полыхающего по ту сторону Ла-Манша, но англичане — всё-таки разумные люди. Какой пожар мог разжечь здесь он — израненный инвалид, не способный ходить, страдающий от головных болей и развлекающийся рисованием пейзажей? Он мог общаться только с теми, кто сам захочет к нему прийти, а приглашение послал лишь одному человеку — поэту-сатирику Джону Уолкоту, известному под псевдонимом «Питер Пиндар». Томик его стихов Костюшко прочитал в своей петербургской тюрьме и был поражен бесстрашным свободоязычием английского Пиндара, автора «Вшивиады» и «Оды дьяволу». Уолкот уверял, что приглашение от человека, сражавшегося за свободу не пером, а мечом, — великая честь для него. Тадеуш не знал тогда, что Уильям Питт только что откупился от «Пиндара» пенсией в триста фунтов в год, чтобы тот сложил свои ядовитые стрелы обратно в колчан и больше не пользовался ими…