— Понимаю, — радостно подхватил Джереми. — Ты хочешь сказать, что все человеческое общество — как те, что носят шлейф, так и те, кто его за ними носит, — всего лишь шествие разобщенных голых людей, притворяющихся одетыми? «Кого господь разъединил, да не соединятся…»
Один из бокалов еще продолжал звенеть, и Мэри, прикоснувшись к нему пальцем, оборвала его грустную жалобу.
— Право же, я должна теперь покинуть вас, — сказала она. — Я пообещала миссис Уинтер — она будет ждать меня в девять. Если приедет Гилберт со своими друзьями…
— Не уходи! — сказал Огастин. — С этими парламентскими ребятами никогда ничего нельзя знать наверняка — они могут еще и не Приехать.
— Как они сюда доберутся? — спросил Джереми. — Ваш драгоценный Триветт будет встречать поезд в Темплкомбе?
Вопрос прозвучал вполне невинно, но Мэри уловила в глазах Джереми злорадный блеск и улыбнулась про себя, покидая комнату. Психологическая несовместимость Джереми и Гилберта, проявляясь подобным образом, вызывала в ней меньшее чувство неловкости, чем их затаенная неприязнь.
18
Огастин придержал дверь, когда Мэри уходила, потом затворил ее и снова присел к столу.
— Это Гилберт говорит ее устами! — огорченно сказал Джереми. — Прежде она никогда не высказывала таких суждений.
— Логически рассуждая, — сказал Огастин, — стоит только начать ставить интересы человечества выше интересов отдельной личности, и от того, что Мэри называет «основой», всего два шага до любой чудовищной бессмыслицы, вроде «священного права монархов».
— А для истории, в ее семимильных сапогах, всего один шаг, — сказал Джереми. — Одно глиссе, в сущности… Гегель! Бр-р-р! Затем Фихте! Трейчке! Савиньи! Уф!
Огастин не спросил его, зачем он тратит время на чтение всех этих давно забытых немецких метафизиков, понимая, что, возможно, он этого и не делает. В молчании они снова наполнили бокалы.
— Политики! — сказал Джереми. — Они полностью отождествляют свои личные интересы с интересами страны. — Довольный своим изречением, он позволил легкой, сардонической усмешке пробежать по его губам. — Наши несгибаемые Гилберты — они столь незапятнанно чисты, столь далеки от фаворитизма, что принесут в жертву друга с такой же легкостью, как и врага… если на карту будет поставлена их карьера. Мне жаль Мэри!
В Оксфорде (этой обители юных душ, горящих чистым белым пламенем) все были согласны с тем, что только примитивный ум может стремиться к власти или даже принять ее, если она будет ему навязана. Под «задатками вождя», сказал однажды Дуглас Мосс, всегда скрывается Untermensch[3]. «Честолюбие — главный недуг убогого ума». Ну и так далее. Если даже Огастин сам не пользовался такого рода словарем, то это были именно те суждения, которые находили горячий отклик в его душе. В глазах Огастина даже самые честные государственные деятели и политики были в лучшем случае чем-то вроде коммунальных чернорабочих — вроде, к примеру сказать, ассенизаторов, исполняющих ту мерзкую работу, от которой приличные люди могут быть благодаря им избавлены. И пока система государственного управления не испортится и не начнет смердеть, рядовой гражданин вообще не обязан помнить о ее существовании…
А Гилберт был членом парламента! Огастину глубоко претило то, что его сестра так унизила себя этим браком с представителем презренной касты «ассенизаторов». И теперь с естественной неотвратимостью у нее самой начали появляться такие же, как у них, мысли.
— Мне жаль Мэри! — повторил Джереми. Затем его внезапно осенила утешительная мысль. — А быть может, это просто признак приближающейся старости? — милосердно предположил он. — Сколько, кстати сказать, ей лет?
Огастин вынужден был признаться, что его сестре уже стукнуло двадцать шесть, и Джереми удрученно покачал головой. В конце концов — для обоих молодых людей это было совершенно очевидно — ни один интеллект не может не утратить своей остроты после двадцати четырех — двадцати пяти лет.
— Eheu fugaces…[4] — со вздохом произнес двадцатидвухлетний Джереми. — Пододвинь-ка мне, графин, старина.
На некоторое время воцарилось молчание.
Оставшись в гостиной одна за чашкой кофе после того, как миссис Уинтер ушла, Мэри начала размышлять. Такие друзья, как Джереми, становятся теперь Огастину уже не по возрасту, если, конечно, Джереми не повзрослеет, в чем она, откровенно говоря, сомневалась.
Милый Огастин! Какую странную отшельническую жизнь он для себя избрал… Сейчас, правда, его без дальних разговоров вытащат на люди: следствие, репортеры… А быть может, оно и к лучшему? Мэри была убеждена в незаурядной одаренности брата. Если бы только он нашел применение своим талантам!
Мэри вздохнула. Природа так же расточительно плодит впустую многообещающих молодых людей, как икру с ее множеством икринок. И дело не только в том, что их потом убивают на войне. Ведь сколько юных дарований просто сходят на нет в среднем возрасте — больше, чем их уносит война или внезапная смерть. Так что же дает ей право надеяться, что ее обожаемый юный брат, которым она так восхищается, окажется той единственной икринкой из миллиона обреченных, которой суждено выжить и развиться?
Мэри поставила на стол недопитую чашку: у кофе был какой-то горький привкус… Неужели она снова беременна! Самое, в сущности, время, если учитывать интересы Полли. Через два-три дня все выяснится…
Если это будет мальчик, то все — и сестринское обожание и преклонение — повторится снова… Только на этот раз в лице маленькой Полли.
В столовой затянувшееся молчание было наконец нарушено.
— А этот ребенок… — несколько неуверенно начал Джереми. — Эта девочка… Она из высшего круга, как тебе показалось?
От неожиданности Огастин вздрогнул и побледнел.
— Трудно сказать, — отвечал он с запинкой. — Нет, пожалуй, что нет.
— Слава богу! — с облегчением произнес Джереми. — Хоть на том спасибо.
Кровь прихлынула к лицу Огастина.
— Джереми! — сказал он как можно мягче. — Это же свинство так говорить!
Джереми тоже бросило в краску — он ужаснулся собственных слов.
— Черт побери, ты прав! — честно признался он. Однако мало-помалу обычное самообладание вернулось к нему: — Но ты понимаешь, я просто хотел сказать, что она не нашего, так сказать… рода-племени… и это воспринимается как-то по-другому. Не так, как что-то родное, свое, близкое…
И в то же мгновение одна и та же мысль поразила обоих: «А что, если бы это была Полли?»
Огастин вскочил и резким движением всадил стеклянную пробку в горлышко графина.
— Мы забыли про нашу даму! — жестко сказал он, направляясь к двери.
19
Они нашли Мэри в гостиной: она поджидала их, чтобы напоить остывшим кофе, а пока что перелистывала «Знаменитых викторианцев» Литтона Стрейчи.
— Но единственными по-настоящему знаменитыми викторианцами были только Маркс, Фрейд и Эйнштейн! — сказал Джереми. — Люди, о существовании которых бедняжка Литтон, вероятнее всего, даже и не слышал. И самым великим из них, как мне сдается, был Фрейд.
— Мне кажется, с времен Конфуция, Будды и Пифагора больше не было трех великих людей, которые бы жили одновременно, — заметила Мэри, явно увлекаясь разговором.
— Очень уместная параллель, — сказал Джереми. — Общественный деятель, духовная личность и математик…
4