Он смотрел на ее ноги и неожиданно подумал: «А что, если бы я лишился зрения?» И снова жалость к Мици стеснила его грудь, как внезапный приступ грудной жабы.
Конечно, в этой скачке с препятствиями, именуемой жизнью, и незрячий может в нашем трехмерном мире отыскать свой путь — пришла следом успокоительная мысль. Но к радости созерцания Огастин был привержен с особой силой, напоминая человека, который, любуясь пейзажем, не может оторваться от окна, словно его «я» непрерывно стремится слиться с окружающим. В ряду пяти чувств зрение было ни с чем не сравнимым даром. Порой ему даже казалось, что, живя в этом мире, где все произносят слишком много слов, он легко мог бы примириться с глухотой; он не был особенно чувствителен к музыке, и единственно чего ему было бы эстетически трудно лишиться (думал он) — это пения птиц.
Запахи тоже по большей части были ему неприятны — с тех пор, как в быт вошел бензин, а женщины, даже вполне респектабельные, пристрастились к пудре и духам. Осязание… вкус… Да и даже движение! Он скорее согласился бы сломать себе позвоночник и провести остаток жизни инвалидом в кресле на колесиках, чем лишиться зрения, ибо в самом процессе созерцания было заключено безграничное, неиссякаемое наслаждение; хотя бы даже (но тут он отвел глаза) в созерцании пухленьких коленок молодой крестьянской девушки.
Насколько интереснее было для него наблюдать людей, нежели слушать их речи! Когда ему исполнилось одиннадцать лет, один добрый астроном помог ему построить телескоп для наблюдения небесных туманностей, колец Сатурна, лунных кратеров и прочих явлений звездного неба, но вскоре он начал проводить за ним и дневные часы, наблюдая за людьми. Поскольку инструмент предназначался для астрономических наблюдений, люди в нем оказывались вверх ногами, но к этому легко можно было привыкнуть. А телескоп был мощный: в его окуляре, как на предметном стекле микроскопа, безмолвно копошились различные образчики человеческой породы; он видел их так близко, словно они находились в одной с ним комнате. Как меняются человеческие лица, когда люди думают, что за ними никто не наблюдает, и перестают следить за своей мимикой! Огастин проникал из своего отдаления в людские мысли и намерения, и ему казалось, что он становится подобен Богу. Ведь ему открывалась подлинная человеческая натура (хотя и вверх ногами), которая так редко открывается глазам людей.
Какое-то время он был совершенно одержим этой страстью, пока все не пришло к неожиданному и весьма позорному концу. Из окна своей спальни Огастин мог наблюдать часть соседнего двора и трех маленьких девочек, постоянно приходивших туда играть. Девочки не принадлежали к его кругу, и потому он был лишен возможности встречаться с ними и видеть их вблизи, «невооруженным глазом». Он даже не знал, как их зовут. К тому же в том возрасте он еще сторонился девочек как чумы. Но в телескопе мир был совсем иным, и вскоре все три девочки стали излюбленным объектом его наблюдений. Ему казалось, что он уже знает каждый волосок на их головках, ведь в телескопе они были так близко к нему, что их можно было бы коснуться рукой. По-видимому, он был влюблен во всех трех, и притом с одинаковой силой. Это был его маленький воображаемый сераль — три таких близких и вместе с тем таких бесплотных, призрачных существа, лишенных даже голоса. Так длилась эта идиллия, пока однажды девочка, за которой он в эту минуту наблюдал, не отделилась от своих подруг и — а он из любопытства продолжал следить за ней в телескоп — не присела за кустик.
Юный наблюдатель не мог прийти в себя от ужаса: он видел то, сокровенное, чего ни один мальчик никогда ни при каких обстоятельствах не должен видеть; он нарушил самое страшное, самое грозное табу. Прошли недели, прежде чем он снова взялся за свой телескоп — да и то лишь ночью, чтобы поглядеть на луну: безлюдную, бесплодную, безопасную в своей геологической омертвелости.
Луна была покрыта таинственными кратерами; из некоторых, точно высунутый язык, торчал вверх одинокий пик — такого, конечно, не увидишь нигде на земле. Скоро эти наблюдения так его захватили, что он решил даже нарисовать карту лунной поверхности и начал набрасывать кратеры.
Так же как для человека, рисующего что-нибудь земное, для Огастина, с его обостренной чувствительностью к зрительным впечатлениям, было куда как досадно убедиться в том, что, сколько бы он ни старался, художник из него не получится. Некоторым утешением служила для него только охота, где проявлялись его врожденные способности меткого стрелка. Мысленно прочертить во времени и пространстве воображаемый полет птицы и пересечение его с короткой траекторией полета его пули — вот что было для него самым увлекательным; да еще ни с чем не сравнимая прелесть оперения упавшей птицы.
Да, с этим могла поспорить разве что несказанная прелесть Мициных волос. И, лежа в теплой постели, под теплым одеялом, Огастин чувствовал, как воспоминание о ее волосах еще более сладостным теплом обволакивает его сердце.
Однако в то утро в душе Огастина уже началось раздвоение, хотя он никогда бы себе в этом не признался. Тепло возвышенной любви к Мици согревало его сердце, и в то же время мгновениями он ощущал где-то внутри томительный, тоскливый холодок. Он любит Мици, и только Мици, и будет любить ее вечно, и еще сильнее теперь, когда она ослепла! И все же… до конца жизни, пока смерть их не разлучит, соединить свою судьбу со слепой девушкой… В этом было что-то противоестественное, словно участие в парном беге с одноногим партнером.
Огастин, еще новичок в любви, хотя и обнаруживал некоторые естественные признаки возмужания, однако продолжал оставаться эгоистом, со всеми признаками инстинктивной эгоцентричности ребенка, быть может, слишком даже глубоким эгоистом, чтобы в полной мере подчинить себя идее «мы», осуществляющейся в истинном браке. Вот почему бессознательно, быть может, он ухватился за слепоту Мици, которая как бы навечно гарантировала ему некую обособленность. Но человеческая душа, подобно растению, имеет свой «конус нарастания», свою мудрость, свой дар прозрения — прозрения, которое (в этом случае) настойчиво предостерегало: столь детский эгоизм не может длиться вечно, и попытка увековечить его скоропалительным браком неминуемо должна оказаться гибельной. Вот откуда, быть может, возник этот непонятный душевный переполох. Мысль о том, чтобы не жениться на Мици, ни разу осознанно не посетила Огастина, и в то же время, хотя ему страстно хотелось пойти и сказать Мици Мешающее Слово, что-то в нем самом служило тому препятствием, необъяснимым образом охлаждая его пыл.
Если ему повезет, место за столом возле Мици будет во время завтрака свободно. И после этого (сказал себе Огастин) он уже не будет разлучаться с Мици целый день: он открыто, без обиняков посвятит ей всего себя, он присвоит себе драгоценное право сопровождать ее из комнаты в комнату, подавать и приносить все, что ей потребуется…
Но, спустившись к завтраку, он не нашел Мици за столом. Кузина Адель ставила еду на поднос. Мици будет завтракать у себя, и, следовательно, Решающая Минута отодвигалась! Огастин был жестоко разочарован… и шутил напропалую.
4
Разрешение завтракать у себя в комнате было редчайшим событием в истории замка Лориенбург: присутствие за столом было обязательным для каждого — можешь не есть, но сиди, — и Мици была преисполнена благодарности за то, что ей сегодня даровали позволение не спускаться в столовую: она чувствовала, что у нее не хватит сил скрыть душившее ее отчаяние — эти черные, ежеминутно накатывавшие на нее волны.
Ведь слепота — это не преходящее бедствие, как боль или как недуг: либо ты исцелишься, либо оно убьет тебя. Она молода и уже слепа; и в тридцать лет и в сорок она по-прежнему будет слепой; она будет слепой и в старости и умрет слепой. Всю земную жизнь она будет слепой, и лишь за гробом возвратится к ней зрение.