Дошло до того, что время для Ниггля стало по-настоящему драгоценным. Приятели в далеком городе начали вспоминать, что этого коротышку ждет хлопотное путешествие, и некоторые даже принялись высчитывать, как долго он сможет откладывать отъезд. Они прикидывали, кому достанется домик и можно ли привести в порядок сад.
Наступила осень, очень сырая и ветреная. Маленький художник работал в сарае. Он влез на лестницу, пытаясь изобразить отсвет закатного солнца на верхушке снежной горы, который блеснул ему издали, чуть левее пышной ветки с листьями. Он уже знал, что уходить надо скоро, может быть, в начале следующего года. Значит, он едва успеет кончить картину, и то кое-как: в ней оставались углы, где он сумеет лишь намекнуть на то, что хотел сделать, — на большее не хватит времени.
В дверь постучали.
— Входите! — резко крикнул он, спустился с лестницы и встал у двери, вертя кисть в руках.
Это оказался Париш, единственный настоящий сосед, все остальные жили далеко. Ниггль его недолюбливал: отчасти потому, что у Париша вечно были неприятности и приходилось ему помогать, а отчасти из-за того, что живопись его совсем не интересовала, а сад и огород — очень. Если Париш смотрел на садик Ниггля (что бывало довольно часто), то замечал там в первую очередь сорняки; а если обращал взгляд на Нигглевы картины (что бывало редко), то видел одни серые и зеленые пятна и черные штрихи, что ему казалось бессмыслицей. Ему ничего не стоило высказаться про сорняки (по-соседски), но от суждений о картинах он воздерживался. Он-то думал, что это с его стороны любезность, и не понимал, что хоть это и любезно, но чуткости тут мало. Лучше бы помог в прополке (и хоть раз похвалил картины).
— Привет, Париш, с чем пришел? — сказал Ниггль.
— Мне не следовало тебя отрывать, — сказал Париш (не взглянув на картину). — Ты очень занят, понимаю.
Ниггль сам хотел произнести что-то вроде этого, но момент был упущен, и он только буркнул: «Да, да».
— Но больше мне не к кому обратиться, — сказал Париш.
— Это верно, — сказал Ниггль, вздохнув вроде бы про себя, но так, что и собеседник мог заметить. — Чем могу помочь?
— Жена уже несколько дней болеет, и я очень тревожусь, — сказал Париш. — Да еще ветром сорвало с крыши половину черепицы, и дождь льет прямо в спальню. Надо бы вызвать доктора. И строителей, но их же не дождешься. Я подумал, что у тебя могут найтись лишние доски и холст, ты бы дал мне заткнуть дыру в крыше, чтобы продержаться пару дней?.. — теперь он смотрел прямо на картину.
— Вот беда-то! — сказал Ниггль. — Тебе в самом деле не везет. Надеюсь, что у твоей жены лишь простуда. Ладно, зайду, помогу тебе перенести ее вниз[3].
— Большое спасибо, — сказал Париш без энтузиазма. — Но у нее не простуда, а лихорадка. Из-за простуды я не стал бы тебя беспокоить. И жена моя давно лежит внизу. Я ведь не могу с больной ногой носиться туда-сюда по лестнице с подносами. Но ты, я вижу, занят. Ты извини. Я ведь надеялся, что, может быть, у тебя найдется время съездить за доктором, узнав, в каком я положении, и вызвать мастера, если у тебя нет для меня лишнего куска холста.
— Конечно, конечно, — сказал Ниггль, мысленно произнося совсем другие слова: сердцем он смягчился, но добрым в этот момент не стал. — Можно и съездит. Если ты в самом деле так волнуешься, я съезжу.
— Я очень волнуюсь, очень. Если бы не моя хромота! — сказал Париш.
И Ниггль поехал. Ему стало совсем неловко. Он ведь был соседом Париша, все остальные жили далеко. У него был велосипед, а у Париша не было, да он и не смог бы поехать на велосипеде. Париш хромал, хромал по-настоящему, и нога у него сильно болела, об этом нельзя было забывать, да тут еще кислая физиономия и жалобный голос. Конечно, у Ниггля была картина, и почти не оставалось времени, чтобы ее кончить. Но с этим, наверное, Париш должен был считаться, а Нигглю не пристало. И что он мог поделать, если Паришу было наплевать на картины?