Гостиница «Кере»
Как теплится
в гостинице,
в гостинице —
грустильнице?
Довольны потеплением,
щебечущим динамиком,
днем полиэтиленовым
и номером двенадцатым?
Как старится
в гостинице,
в гостинице-хрустальнице?
С кристальными графинами,
с гардинами графичными,
с гарсонами военными?
Мы временно,
мы временно!
Мы воробьи осенние,
мы северные,
мы —
мечтавшие о зелени,
но ждущие зимы.
"Празднуем прекрасный вечер"…
Празднуем прекрасный вечер
с электрической свечой,
с элегичностью зловещей…
Почему молчит сверчок?
Свежей песней не сверкает?
Страхи не свергает?
Мы шампанское «Палермо»,
помидоры и балык
пользуем попеременно…
Пальцы у девиц белы.
Варимся — вороны в супе…
А сверчок не существует.
Ни в камине.
Ни в помине.
И ни по какой причине.
"Мне и спится и не спится"…
Мне и спится и не спится.
Филин снится и не снится.
На пушистые сапожки
шпоры надевает,
смотрит он глазами кошки,
свечки зажигает:
— Конь когда-то у меня
был, как бес — крылатый.
Я пришпоривал коня
и скакал куда-то.
Бешено скакал всю ночь,
за тебя с врагами
саблей светлой и стальной
в воздухе сверкая.
За тебя! Я тихо мстил,
умно, —
псы лизали
латы! Месяц моросил
светом и слезами.
Это — я! Ты просто спал,
грезил, — постарался!
Просыпайся! Конь — пропал.
Сабля — потерялась.
Мне и спится и не спится,
филин снится и не снится.
В темноте ни звезд, ни эха,
он смеется страшным смехом,
постучит в мое окно:
— Где мой конь? Кто прячет?
Захохочет… и вздохнет.
И сидит, и плачет.
"Во всей вселенной был бедлам…
Во всей вселенной был бедлам.
Раскраска лунная была.
Там, в негасимой синеве,
ушли за кораблем корабль,
пел тихий хор простых сирен.
Фонарь стоял, как канделябр.
Как факт, фонарь. А мимо в мире
шел мальчике крыльями и лирой.
Он был бессмертьем одарен
и очень одухотворен.
Такой смешной и неизвестный,
на муку страха или сна
в дурацкой мантии небесной
он шел и ничего не знал.
Так трогательно просто (правда!)
играл мой мальчик, ангел ада.
Все было в нем — любовь и слезы,
в душе не бесновались бесы,
рассвет и грезы, рок и розы…
Но песни были бессловесны:
«Душа моя, а ты жила ли,
как пес, как девушка дрожа?..
Стой, страсть моя! Стой, жизнь желаний
Я лиру лишнюю держал.
В душе моей лишь снег да снег,
там транспорт спит и человек,
ни воробьев и ни собак.
Одна судьба, одна судьба».
Детская песенка
Спи, мой мальчик, мой матрос.
В нашем сердце нету роз.
Наше сердце — север-сфинкс.
Ничего, ты просто спи.
Потихоньку поплывем,
после песенку споем,
я куплю тебе купель,
твой кораблик — колыбель.
В колыбельке-то (вот-вот!)
вовсе нету ничего.
Спи. Повсюду пустота.
Спи, я это просто так.
Сигаретки — маяки,
на вершинах огоньки.
Я куплю тебе свирель
слушать песенки сирен.
Спи, мой мальчик дорогой.
Наше сердце далеко.
Плохо плакать, — все прошло,
худо или хорошо.
Мартынов в Париже
Вы видели Мартынова в Париже?
Мемориальны голуби бульваров:
сиреневые луковицы неба
на лапках нарисованных бегут.
Париж сопротивляется модерну.
Монахини в отелях антикварных
читают антикварные молитвы.
Их лица забинтованы до глаз.
Вы видели Мартынова в Париже?
Мартынов запрокидывал лицо.
Я знаю: вырезал краснодеревщик
его лицо, и волосы, и пальцы.
О, как летали золотые листья!
Они летали хором с голубями,
они как уши мамонтов летали,
отлитые из золота пружины.
Какие развлеченья нам сулили,
какие результаты конференций!
Видения вандомские Парижа!
А он в Париже камни собирал.
Он собирал загадочные кремни:
ресницы Вия, парус Магеллана,
египетские профили солдат,
мизинцы женщин с ясными ногтями.
Что каждый камень обладает сердцем,
он говорил, но это не открытье,
но то, что сердце — середина тела,
столица тела, это он открыл.
Столица, где свои автомобили,
правительства, публичные дома,
растения, свои большие птицы,
и флейты, и Дюймовочки свои…
Был вечер апельсинов и помады.
Дворцы совсем сиреневые были.
Париж в вечернем платье был прекрасен,
в вечернем и в мемориальном платье.