Переписываюсь еще с одним верующим братом, который тоже перед самой армией принял крещение. Сначала его письма были полны веры и упования на Господа. Потом стали какими-то странными и непонятными. Например, он пишет, что «надоела ему эта жратва».
Естественно, питание в армии оставляет желать лучшего. Я тоже мечтаю хоть один раз нормально поесть. От перловой каши, жареной трески да жидкого компота поневоле заскучаешь по борщу и пельменям.
Но это письмо меня страшно взволновало. Я усиленно молюсь за него, чтобы он устоял перед явным искушением сатаны. Пишу об этом своим друзьям и родным, чтобы о нем молились, он в опасности.
Спустя время я получил письмо от него, что он оставил веру, перевелся на сверхсрочную службу. Для меня его решение подобно духовному самоубийству. Я потрясен до глубины души. Мне приходилось слышать, что армия для многих молодых верующих стала непосильным испытанием — отсюда и мой обет Господу, и ежедневный пост о сохранении. Но чтобы так, с открытыми глазами кто-то шагнул прямо в погибель — это ужасно.
Прошли годы. Я узнал, что он вернулся из армии, женился. Мы переехали жить в Литву и через знакомых узнали, что он пытался восстановить свои отношения с церковью и Богом. Я думаю, что он отчаянно нуждался в душепопечителе, которого не нашел.
Он работал на заводе. Однажды утром его нашли в его одежном шкафу. Он повесился на собственном ремне.
РАДОСТЬ
Ранняя весна 1972 года. Я в армии. Стою возле чердачного окна, которое выходит на юго-восток. Там далеко — мои родные: мои друзья, моя семья, моя церковь.
Смотрю на маленькую, шесть на девять, фотографию нашей церкви на берегу пруда, снятую во время моего крещения, и не знаю, что делать с чувствами, переполняющими сердце.
Радуюсь. Радуюсь тому, что есть церковь. Что это реальность — общность рожденных от Бога людей. Эту фотографию я показывал моим сослуживцам и говорил: «Это моя церковь. Здесь каждый отдаст за меня жизнь, и я — за каждого». Этой церкви я радуюсь. Радуюсь тому, что принадлежу ей. Я знаю, что ради нее Бог сотворил Вселенную. Радуюсь тому, что ощущаю в себе жизнь, рожденную Богом.
Грущу. Еще так долго ждать. Пройдет много месяцев, бесконечное число дней я зачеркну в записной книжке, прежде чем смогу быть на собрании, видеть моих близких, общаться с друзьями и родными не прячась и сколько угодно читать Библию и молиться, не боясь, что сейчас зайдут матросы и увидят меня на коленях. Смогу не в одиночестве есть хлеб и пить вино в воспоминание о страданиях и смерти Иисуса Христа на кресте.
Общаюсь. Держу в руках хлеб и вино и соучаствую в страданиях Христовых. Вокруг полумрак, через маленькие дырочки в черепице пробиваются лучи света и создают вместе с толстыми перекрещенными балками и стропилами пыльного чердака непередаваемое сочетание света и тени, формы и пространства. Кажется, что само время изменило свой бег. И я на кресте. Я распят здесь, на этих грубых бревнах старой немецкой казармы. Ем хлеб и пью вино, осознавая свое единство с Телом Христовым, с Его распятым телом на кресте и с Его мистическим Телом — Церковью. Я — не один.
Надеюсь. На меня завели дело, говорит майор Смирнов, и вместо того чтобы отправиться домой, я отправлюсь «туда, где Макар телят не пас». Говорит, что за антисоветскую агитацию и пропаганду. За то, что, по его словам, я сбил с истинного пути нескольких комсомольцев. Надеюсь, что он прав. Что действительно есть люди, для которых я стал свидетельством. Надеюсь, что он обманывает, и меня ожидает не суд, а возвращение домой.
Стою у чердачного окна и пою те немногие песни, которые знаю на память. Я Его не вижу, но знаю, что Он здесь, рядом: я ощущаю на плече Его руку.
САРАНСК
Немного странно мне было писать письма, зная, что их, прежде чем отправлять на почту, фотографирует наш особый отдел. А узнал я об этом от одного из моих сторонников, Гинтараса Паулениса, который служил в этом отделе и как-то принес мне копию моего письма, сказав при этом:
— Узнаешь? Смотри, думай, прежде чем что-то писать.
— И у вас много таких писем? — спросил я его.
— Да почти только этим и занимаемся.