– Ты хочешь подождать его с нами?, – кинул вопрос в сторону девушки Видоплясов.
– Да, а как иначе, нас и так только трое, понимаешь ли.
– Да-да, – выдохнул в ответ парень.
– Был у родителей, Валь?, – поинтересовалась Надя перебивая неловкую паузу, – как там село наше? Стоит?
– Мама умерла, дом сгорел, несчастный случай, – холодно смотря на вечерний Киев отвечал театрал, – твой дом опустел, никого больше там не осталось.
– Эх, а я не слухом, ни духом.
– Будто бы твоей семье когда-либо было дело до своей дочери.
– Ух как грубо, Валерьян, – вставлял свои комментарии Вася, нещадно измазывая бумагу углем, стараясь передать тонкости свежего эскиза на широком формате.
– Нет, он прав, Вась. У меня и семьи не было по сути, один только папа и то, – она задумчиво глянула в пол, – и то сомнительный…
– Может этот выродок и стал причиной происходящего, – подытожил Валерьян провожая уже не первый десяток машин за окном взглядом.
Надежда не виновата во всем, Валерьян, виноват именно он…
В дверь раздался стук. Внутри комнате все замерло, только часы умеренно сообщали о пройденных секундах, вечерний ветерок из форточки дул в затылок, и в саму дверь. Не дожидаясь ответа, гость медленно открыл двери. Длинноволосый блондин, гладь лица сверкала белизной, а зеленый океан глаз устремился в молодых людей.
– Рад приветствовать, – погладив волосы молвил тот, – Мирослав.
<=To=be=continued=<
Глава 12 “Коронация”
“Молод, красив, хорош собой” – примерно такое впечатление оставлял Мирон Валентинович в начале нулевых годов, его омбре ароматного мужского одеколона, костюм, что был всегда с иголочки и всегда многообразен, явно свидетельствовал о том, что следователь был на вершине своего успеха. Вальяжная походка, каждым шагом он отвешивал жирнющий воздушный поцелуй судьбе. Недавно женатый, скоро дети, вот оно, как нужно было прожить деньки беззаботной молодости.
– Иаков значит-ся, – присел парень к подозреваемому в церковной робе, – ух ты, ну ты, – заглянув в дело, Мирон побледнел, – сколько-сколько? Двенадцать? Ну даешь дед, – собеседник молчал и следователь продолжал свой немой диалог, – вот скажи-ка мне, Иаков, что вас, или если позволишь, тебя, сподвигло к такому поступку?
– Я верю в то, что истинный Бог мертв. Старые уставы идеального мира устарели, и явление рая давно не ликвидно, – блондинистый дедок с массивным распятием у пупка, не подавал виду своей правоты или обратного.
– Ясненько, – мужчина захлопнул папку с документами, – но психических заболеваний у тебя таки не выявлено?
– А с чего бы им быть, товарищ следователь, Бог мертв, но его частички остались во всем живом на нашей земле в камне, в траве, меж лучей солнца, – протяжный и по-старчески мудрый глас Иакова, выдавал в оном человека, что не первый день рассказывает людям о своих идеях.
– Это все расчудесно, но другалек, убить двенадцать людей и сказать, что “Бог Мертв”, увы нельзя, за свои поступки нужно
отвечать и ты, поверь, ответишь.
– Мой страшный суд грядёт, и у вас нету силы судить меня.
– Так коль Господь мертв, кто судить нас-то будет?, – Валентиныч стукнул кулаком об стол, – рушится твое убеждение.
– Лучший мир неведом, я стремлюсь к познанию истинной сути потусторонней жизни, я верю в то, что если нас ждёт не рай, то точно лучший свет для лучших людей.
– Ну оправдание смерти двенадцати людей я, походу, увидел, – доставая из внутреннего кармана пиджака маленькую расческу для усов, закончил Мирон, – но тут, – он забарабанил по личному делу Иакова пальцами, – изучив твою биографию, можно выдвинуть другие предположения. Ты маньяк, Иаков, которому нет оправданий в религии.
– Пути Господни неисповедимы.
Его, таки, посадили. В то время все было веселей, на газетах сверкали яркие даты нулевых годов. Гордо напечатано "2000!" Миллениум, парад планет, новое тысячелетие, новое начало! По факту, ничего и не изменилось, но людям важна иллюзия, людям важна эпопея, хлеб и зрелища!
– Людям нужна вера!, – подытожил святой отец, прошло полтора десятка лет, на этот раз его основным обителем для служб была тюремная камера, кафедрой выступил алюминиевый стул, а молитвенником – группа рукописных, Бог знает на чем, священных текстов, чаще всего, собственного сочинения, – понимаешь, Герман?, – на этот раз мужчина уклонился в сторону новичка, – я не первый день тут сижу, и могу увидеть тебя насквозь, ощутить твою веру, и не в бога, а в самого себя.