— Анюту не трогай… и вообще… не мани, не ластись.
— Почему такой категоричный отказ? Разве плохо — помогу разуться.
— Обойдусь без помощницы.
— Жену небось с первого дня приучаешь?
— То жена…
— Не стыдно, Василий? Как ты разговаривал с Анютой?
— Тебе-то что? Как умею, так и говорю.
— Умею? Молодая жена ласки ждет, а ты, как самый бескультурный казачина, ногу ей тычешь… «А ну, тащи!» Совести у тебя нету, Василий!..
— А что тут такого бессовестного? — со смехом спросил Василий. — Это же давний казачий обычай.
— Неужели ты, Василий, не видишь, что ей эти твои обычаи противны. Да и Анюта не такая, как иные прочие станичные девки. Она и коров доит не хуже любой доярки, и в заочном институте учится… Девушка образованная, культурная. А ты сегодня заставляешь ее сапоги стаскивать, а завтра впряжешь в строительство хаты, взвалишь на ее плечи домашность… Пропадай, Анюта, со своими мечтами!
— Мораль читаешь?
— Нет, просто по-бабьему жалко Анюту.
— Может, ты жалеешь не Анюту, а то, что не ты на ее месте? Так я, Клавдия, говорил и еще скажу: ты мне не нужна!
— Ох, не плюй, Вася, в колодец…
— Злобу затаила?
— Я незлобливая. Только скажу тебе: береги Анюту… Она полюбила тебя, а в душу твою еще не заглянула.. Эх, да и в самом деле, что мне за печаль! — И протянула к Василию ласковые, оголенные до плеч руки. — Вася, не злись! Дай я обниму и поцелую тебя на прощанье… О! Чего озверился? Боишься согрешить, праведник!
Василий оттолкнул ее, крикнул:
— Ты что — пьяная? Убирайся отсюда! Слышишь!
— Чего орешь! Дурак! Сама уйду…
И ушла. Василий снял рубашку, закурил.
Я видел его поникшую голову, сутулые плечи. Вскоре вошла Анюта, и в комнате погас свет. Василий бросил в сад окурок и прикрыл рамы…
Прошел час или два — не знаю. Начинало рассветать. Сквозь сон я услышал чьи-то быстрые шаги. Человек, нагибаясь под ветками, прошел к окну и постучал. Василий распахнул рамы, спросил:
— Якимюк? Наконец-то! Я тебя еще вчера выглядывал… И где пропадал?
— Где, где! Не у тещи в гостях… Склад был пустой… Пока сгрузили вагон.
— Ну и что? Шифер привез?
— Полный порядок. Ажур! Машина стоит возле твоей хаты. Надо побыстрее груз свалить.
— Молодец, Саша! Пойдем сгружать!
И Василий, не зажигая света, торопливо, точно по тревоге, натянул рубашку, надел сапоги и выпрыгнул из окна. Молча они прошли через сад на улицу.
Василий сбавил бег машины. Из нагрудного кармана вынул пачку «Беломорканала» и, придерживая локтем руль, зубами взял папиросу, одной рукой зажег спичку.
Прикурил и сказал:
— До слез, дядя, обидно. Не получилась у меня семейная жизнь. Я старше Анюты на шесть годов и полюбил ее еще школьницей. Она десятилетку оканчивала, подрастала, а я терпеливо поджидал ее и в уме своем совместную нашу жизнь плановал… Специальность у меня прибыльная, жить можно было припеваючи. Я за рулем, она на ферме, а дома всякая своя живность… И ты думаешь, для кого я земельный надел схлопотал и еще до женитьбы начал лепить свое гнездо? Для нее. Росла она в бедности, без отца, а красота у нее от природы. Сколько раз, глядя на Анюту, думал: «Ничего, недолго этой красоте маяться в нужде… Моей станет — осчастливлю». И вот все мои мечты полетели по ветру. В чем тут корень зла? Не знаешь, дядя Андрей?
— Может, вашему счастью помешала Клава? — намекнул я. — Кажется, у тебя что-то с ней было?
— Эх, Клава, Клава… Да, она на Анюту не похожа. — Василий смотрел на дорогу, хмурил запыленные брови, курил. — Причиной, дядя, как я понимаю, вышло то гнездо, каковое я так старательно мостил. Сил не жалел, старался. Все лето мы строили хату. Торопились, хотели все сделать до дождей… Трудно было. Днем за рулем, километры считаю, а Анюта на ферме. Ночью сходимся на своем дворе и роемся, как кроты. Сразу же после женитьбы поставили стропила, и хатенка наша забелела плитками шифера. Хорошо, что я заранее шифер раздобыл. Под крышей человеку веселее. Зашел я в дом — потолка еще не было. Поднял голову, посмотрел — неба не видно. Позвал Анюту, хотел вместе порадоваться. Показал ей кровлю, а у самого, веришь, в сердце одни песни. Звоном звонят! Анюта стоит грустная, сумная. «Анюта, — говорю ей, — ну как? Красиво?» Она смотрит на меня, молчит, а в глазах — смертная тоска… Я схватил Анюту, закружил от радости. «Не надо, — говорит, — у меня и так голова разваливается…» Я и злюсь, и удивляюсь, и смех меня берет. Нарочно постучал кулаком о дверной косяк. «Крепко стоит!» — говорю. И начал рассказывать, что и во сне вижу свою хатенку и всякий раз, когда подъезжаю к ней, не могу нарадоваться. «Анюта, — говорю, — вот что значит свое! Такой она мне кажется родной и близкой! А тебе, Анюта?» Молчит. Я спрашиваю: «Ну, когда ты думаешь о нашей хате, о своем дворе, то на сердце у тебя бывает волнение? Будто что-то грудь распирает? Бывает, Анюта?» Она усмехается с болью и говорит: «Нет, Вася, не бывает, честное слово, не бывает…» — «Почему не бывает?» — спрашиваю. «Потому, — говорит, — что я об этом не думаю…» Проглотил я обиду — и все. Начал от нечего делать рассказывать, как ласточки лепят гнездо. Они тоже попарно, как и люди. И старательные. Одна принесет в клюве соломинку, а другая крохотку мокрой земли. Раз-два, притулили, пристроили, примочили своей птичьей слюной — и готово! Держится! Анюта слушает, а в глазах слезы. «Уморилась я, Вася, — говорит. — Сил моих нет… Все тело как побитое…». Больно было такое слушать. Я и сам весь почернел, высох. А что поделаешь? Кому пожалуешься? Некому! Сама жизнь нас подстегивала, торопила. Нужно было обмазать стены, настелить потолок… А тут еще началась косовица. Спал я мало, ел на бегу. Зерно мы возили и ночью. Якимюку, моему напарнику, хорошо: он неженатый. Отработал смену — и на боковую. А мне надо было ночью, когда все спят, урвать час-другой и смотаться на грузовике за глиной. Мы ее рыли на Кубани, тут близко. Приходилось в полночь будить Анюту. Трудно ей, бедняжке, было оторвать голову от подушки. Сонная, молчаливая, садилась ко мне в кабину. Пока мы ехали на глинище, она, как малое дите, дремала, склонив голову на мое плечо… Ну, в глинище я быстро, задним ходом подгонял грузовик к удобной круче. Снимал рубашку: духота и ночью. Брал кирку и с гиком крошил глину. Анюта не поспевала выбирать. Тогда я бросал кирку и хватал лопату-подборщик. Вдвоем мы быстро нагружали машину… А по небу, будто в насмешку над нашими стараниями, гуляла луна. В глинищах было светло, а вокруг нас, чуя рассвет, на все голоса заливались птицы. Плескалась Кубань на перекатах… Как-то мы присели отдохнуть. Своей рубашкой я вытер пот у Анюты со лба, поправил на висках влажные волосы. Для бодрости улыбнулся и сказал: «Тяжело, Анюта? — Обнял, приласкал. — Ну, ничего. Скоро полегчает. Покончим со строительством, переберемся в свой дом и заживем на радость. Жизнь у нас будет обеспеченная. Это, поясняю, только в песне говорится, что «Сухой бы я корочкой питалась…» В жизни не так». Батя обещал мне стельную корову. Обнимаю Анюту и говорю: «В зиму нам надо обзавестись овечками, поросятами. Пусть растут. Ну, само собой, будет у нас и птица. Протока близко, можно завести гусей: и мясо и пух-перо. Что ты скажешь, Анюта?»