— Киш! Голодное царство! — крикнул Василий, распугивая кур. — Ну и прожорливая птица — беда! Сколько ни корми — завсегда голодная!
На дверях ржавый замок. Василий достал из кармана ключ. В закуте, услышав голос хозяина, заскулил кабан. Огород с чахлыми деревцами, засаженный картошкой и свеклой, уходил к отлогому берегу канала. На воде гулял выводок гусей.
— Твои? — спросил я, указав на гусей.
— Первый год развожу, для пробы. — Василий снял замок. — Куда выгоднее кур! Сами себе харч добывают. Утром переплывут канаву и цепочкой уйдут на жнивье. Вечером также цепочкой возвернутся домой. А осенью посажу на откорм, наберут они жирку — и, пожалуйста, вези на базар…
В комнате ютился полумрак. Воздух тяжелый, душный, точно пропитан застаревшей пылью. В темных глазницах окон бились о стекло и нудно звенели мухи.
— Беспорядок у меня тут. — сказал Василий. — Без хозяйки — дом сирота. Мать, спасибо, помогает. Придет, корову подоит, кабана накормит, за птицей присмотрит…
Василию нужно было сдать смену и отвезти в бухгалтерию документы на зерно. Он пообещал быстро вернуться и уехал. Я остался один… Кажется, теперь еще надсаднее скулил голодный кабан и настойчивее бились о стекло мухи. Оставаться в хате не хотелось. Я взял полотенце и отправился к гусиной стае. Пока сидел на берегу, пока купался, солнце опустилось к закату. Из-за лесистых гор выплыли тучи, повеяло прохладой.
Возвращаясь домой, я услышал знакомый голос сестры Ольги. Она шла мне навстречу.
— Ой, матерь родная! — говорила она нараспев, мешая русские слова с украинскими. — Та кого ж я бачу! Братушка!.. Я зараз в огородной бригаде, работа у нас сдельная. Сидим мы, отдыхаем. А тут Вася подкатил и кажеть: «Мамо, чего вы тут сидите… У нас гость!» Так я прихватила помидорчиков и побежала.
Она обняла меня. Руки у нее твердые, сильные. Фартук подоткнут, и в нем, как в сумке, бугрились помидоры… Раскрыла ставни, распахнула рамы. «Вот горе, вот горе, — бурчала она, вытирая стол мокрой тряпкой. — Такой домишко и стоит весь день с закрытыми окнами, истинно, как слепец». Вышла во двор, позвала кур и бросила им горсть зерна. В ведре что-то отнесла кабану.
— Как поживает Никита Савельевич? — спросил я.
— Ничего живет. — Она резала на тарелке помидоры. — Днюет и ночует на силосе. Корма в яму загружает… Садись, испробуй свеженьких помидорчиков… Никите что? А вот мне — беда, хоть разорвись на два двора. Дома у меня свое хозяйство. Оно тоже моих рук требует. И на огороде надо работать. Так и толкусь — то дома, то на колхозном огороде, то у Васеньки. — Вздохнула, поправила за ухом седые волосы. — Опустело Васино гнездо. Недавно смостили, а оно уже опустело… Никудышняя попалась Василию жинка. Просто и не жинка, а одно горе. Не хозяйка и лодырька порядочная. На ферме чужих коров доит исправно, премии получает, а свою подоить — ручки болят! Срамота! Обеспеченную жизнь бросила — разве это жена! — Ольга посмотрела на меня, ища в моих глазах сочувствия. — Скажи, какой дурень нынче убегает от своего счастья? Это вроде того, как если бы голодный убежал от сытной еды… Чего усмехаешься? Не может убежать, бо голод — це и не сват и не брат.
— Пример, сестра, неудачный… Ты не понимаешь того, что несчастье Анюты и Василия…
— Несчастье?! — перебила Ольга со злостью. — Свой дом имела? Имела, и какой дом — залюбуешься! Корову с телком от нас получила? Получила! Кабан в сажку сала набирает? Набирает, и к осени его можно осмалить. Разная птица двор заполонила? Заполонила! И это, братуха, ты называешь несчастьем? Да такое несчастье дай бог каждому!
— Ты так считаешь, а Анюта на жизнь смотрит…
— Смотрит, смотрит, а ничего не бачит! — перебила Ольга. — Опозорила моего сына на всю станицу. Да с Васенькой любой бабе жить бы да радоваться. Он и трудяга, каких в станице мало, и первый хозяин, и бережлив, и непьющий, и насчет чужих красоток не охотник… Ну, чего еще нужно? — Вздохнула, помолчала, вытирая заслезившиеся глаза. — Как-то я забрела до свахи. Соскучилась по внучке. Анисьи дома не было. Анюта сидела возле окна с книжкой. На меня и не посмотрела. Помолчала и я, поглядела дите — оно в кроватке лежало сонное. Пора бы и уходить, а я сижу. Я мать, под сердцем у меня сосет, и я завожу разговор о Василии. Она зыркнула на меня и отвечает: «Пусть он ко мне идет, а я к нему не вернусь». — «Так у него, — отвечаю, — своя домашность, хозяйство, хата, куда ж ему уходить?» — «Тогда, — говорит, — передайте своему сыну, что я в его хозяйстве рабыней быть не желаю…» Так и сказала — рабыней! Вот она, какая нынче молодежь. Чему их только и учат… Помню, раньше, до колхозов, бабе такое и в голову не могло явиться. Потому такое безобразие происходит, что и Анюта, и такие, как она, на свет божий заявились при колхозах. Допрежней жизни они не знают, а родители их сызмальства к своему добру не приохочивали…