— Почему? — спросил я. — Может, и помогут…
— Агитировать меня пришли?
— Не ершись, Вася, — ласково сказала Анюта. — Давай спокойно обсудим, как нам жить бы по-хорошему…
— Вот-вот — по-хорошему! А как по-хорошему? Как? Молчишь? А я знаю… Хочешь, чтобы я лишился всего, что нажил. Это «по-хорошему»? Не-ет, я не дурак! Я не хочу быть посмешищем в станице… Лишиться хозяйства? Это надо сперва потерять голову!
— Вася, ну зачем нам вся эта домашняя обуза?
— Обуза? — Василий зло усмехнулся. — Знать, не одумалась? Не поумнела?
— Да рассуди, Вася, — с любовью глядя на мужа, говорила Анюта. — Зарабатываем мы хорошо, на жизнь хватит с лихвой — И обратилась ко мне: — В прошлом году, дядя, вдвоем у нас было около полутора тысяч трудодней. Одних денег получили почти пятнадцать тысяч. Да еще зерно, овощи. Мы и приоделись, и обулись. Радиолу купили, шифоньер, книги… И еще…
— А молока где брать? — перебил Василий. — У соседа просить?
— Ну сколько его нужно? Кувшин или два? Купим на ферме, оно дешевое. И мяса в колхозе купим. Деньги у нас есть. Вот окончу институт и буду зарабатывать еще больше. Проживем, Вася!
— Василий, а ведь и верно, — сказал я, желая поддержать Анюту, — бюджет-то у вас получается вполне приличный.
— Какой там, дядя, к черту бюджет! — горячась, крикнул Василий. — Никакого бюджета и никакой бухгалтерии не знал и знать не хочу! К черту все! Свой бюджет, тот, что ходит по двору, надо иметь… Так что, дядя, и ты, жена, зря вы взялись морочить мне голову. Я еще из ума не выжил, своего не лишусь и не ждите! И ты, Анюта, не перелицуешь меня — не тужься!
— Эх, Василий, Василий, — сквозь слезы проговорила Анюта. — Знаешь, кто ты после этого?
— Кто? — Василий склонил голову, отвернулся. — Дурак? Болван? Да ты говори, не стесняйся…
— Такими дураки не бывают. — Анюту мучили слезы. — Мелкий собственник и крупный себялюбец — это к тебе подходит. И как я раньше не распознала тебя… Эх ты, а еще клялся, что любишь!
И она, пошатываясь, вышла из хаты.
— Что ж сидишь? — сказал я. — Задержи Анюту… Ну, побеги!
— Бежать? А зачем? — Василий встал, вынул из кармана затертый в руках автомобильный ключик, подбросил на широкой, как ковш, ладони. — Видно, насильно мил не будешь… Ну, мне пора сменять напарника… Вот что напоследок скажу, дядя. Себялюбец я или какой черт-дьявол, а только теперь я окончательно узрел: мы с Анютой разные, а оттого и пути-дорожки наши так сразу разошлись… Горько сознавать, а это так… Ну, пойду!
Он ушел… В Усть-Невинской я пробыл еще два дня. Побывал на электростанции, управился с делами. Анюту так и не повидал: она уехала в район на совещание. Василий же в эти дни дома не ночевал.
В погожий осенний день я и секретарь Рощинского райкома Солодов направлялись в Белую Мечеть. По пути решили заехать в Усть-Невинскую. Лежала отлично укатанная дорога. Солнце светило ярко, а грело слабо. Поля опустели и выжелтели, небо над ними низкое, прозрачное.
— Племянник-то твой улетел, кажется, аж на Алтай, — сказал Солодов, когда мы подъезжали к Усть-Невинской. — Подался к людям. Видно, там решил ума набраться…
— Заедем проведать Анюту?
— Не сможем. Недавно она перебралась в Кардоникскую. Там у нее тетка по отцу… И все из-за твоей сестры Ольги. Сын ее уехал, а она злится и зло вымещает на невестке. Пришла Анюта в райком со слезами. Получилось весьма удачно. Я позвонил в «Красный Октябрь» Калиниченку — председателю. Ему как раз был нужен зоотехник, и Калиниченко с великой радостью принял Анюту как будущего специалиста… Да я думаю, что скоро и Василий очутится в Кардоникской.
— Что слышно о нем?
— Вчера звонил мне Калиниченко. Говорил, что Василий прислал письмо. Не Анюте, а ему. А письмо-то все об Анюте. И как она живет, и как учится, и как растет девочка. Кажется, парень взялся за ум. О себе ни слова. Только и написал, что тянет на Кубань… Да оно и понятно. Тут родился, тут жена с дочкой.
Мы въезжали на улицу, где жил Василий, и я подумал: что сталось с его домом? Наверное, двери и окна заколочены, а двор зарос бурьяном, одичал… Вот и калитка. Я попросил шофера приостановить машину.
За плетеной изгородью стоял знакомый мне дом под потемневшим шифером. Ставни были раскрыты, стены выбелены, на чистых, промытых стеклах фартуками белели занавески. Во дворе — детские голоса. Трое ребят, распугивая кур, играли в жмурки, прятались за копенку свежего, только что сложенного сена. Хозяин — высокий молодой мужчина — пристраивал к сараю новые двери. Его жена, полнолицая и тоже молодая, с подобранным подолом юбки и с засученными рукавами, стояла на табуретке и подводила темно-зеленой краской карнизы под окнами.