Хоакин Гутьеррес
Листок на ветру
Ветролист, листок на ветру, великая мечта, от которой плодятся мечты поменьше, а от них — еще поскромней, и так — до последней, малюсенькой, которую уносит ветром. Вот, старина, такой и была моя жизнь — как листок на ветру.
В один прекрасный день мне все надоело, и я уехал в Мексику. Коста-Рика была слишком мала, ну да ты это лучше меня знаешь, она и теперь мала, а когда мы были молоды, здесь даже почтовыми марками не с кем было обменяться. Понимаешь, не с кем было перекинуться словом, поспорить, не с кем потолковать о Вивальди или Вальехо[1]. А мне нравилось все это, так что можешь себе представить. Да еще хуже, если хочешь стать актером. Ведь во всей стране не то что драматургов — кукольников завалящих и тех не было!
Само собой, жить так было тошно. Годы тащатся один за другим, как ревматики, тебя гложет нетерпение, беспокойство, желание что-то совершить. Ну, вы — другое дело. Помнишь, я тоже был в Антифашистской лиге, ходил на всякие лекции, но ведь не все мы из того теста, из которого получаются мученики и пророки, а еще — я просто не мог вынести, чтобы мамаши поминали меня вместо буки, когда требовалось заставить карапуза скушать кашку. Я всего-навсего хотел стать актером, просто актером…
Чего ты допытываешься? Ведь нет в моей истории ничего назидательного или эпического, нет в ней и положительного героя из тех, что тебе правятся. Подумаешь, история! Бедный мечтатель, который хочет стать актером и хотя бы с подмостков высказать то, чего не может сделать в жизни; и все ради того, чтобы возмутить спокойствие упитанных супружеских пар, которые одни только и в состоянии позволить себе потратиться на театральный билет. Я не мечтал о триумфальных успехах, об интервью на всю полосу, о гастролях. Какое там, я был бы доволен гораздо меньшим!
Уж точно — я не решился бы уехать, если б не Хереса и ветролист, который она мне подарила. Не знаешь, что это такое? Он растет в Картаго маленькими кустиками. Ну, это уже в самом деле давние воспоминания. Мне было лет семь, я заболел малярией, и отец решил, что мы должны провести неделю в горах, где прохладнее. Гостиница была похожа на замок: окна посреди черепичной крыши и две островерхие башни с красными петушками, которые крутились на ветру. Пришлось поскучать, ничего не поделаешь, друзей у меня там не было, но накануне отъезда устроили праздник для постояльцев, нам подали мороженое, и на закуску хозяйка декламировала из Амадо Нерво[2] под музыку Шуберта, а потом объявили, что ее дочка станцует. Не знаю, откуда она взялась, может, жила у бабушки, до этого дня я ее не видел. Отодвинули столы, и когда девочка появилась во всем голубом, я подумал, что это фея из «Приключений Пиноккио»[3], но она была маленькая, и я рассудил, что это, должно быть, дочка феи. Я ведь романтик с пеленок, ты знаешь. На ней было газовое платье, очень короткое, лакированные туфли, волосы — в локонах, и когда она стала танцевать, я и вправду поверил, что нахожусь в каком-то замке. Девочка кружилась и казалась мне облачком сахарной ваты, той, что взбивают на машинке, только это облачко было не розовым, а голубым.
На следующий день утром я позвал ее поиграть. Мы вышли, взявшись за руки, на тропинку, она побежала, побежала быстрей меня, и когда я взобрался на холм, девочка была уже на лужайке и что-то там искала.
«Вот ветролист, — сказала она и подала его мне, — подвесишь на нитке, где дует ветер, и увидишь, как у него родятся детки».
Это был большой глянцевитый лист, я спрятал его под курткой. А когда мы сели в поезд, одна негритянка с корзинами позволила мне высунуться в окошко, и я увидел, как замок с красными петушками тронулся с места, поехал, все скорей и скорей, его обгоняли облака, потом, наконец, высокий дом закрыл его, и когда дом отступил назад, замка уже не было видно.
В тот день, едва мы приехали в Лимон, я подвесил лист в дверях, ведущих в патио, и через несколько дней из каждого бугорка возникли маленькие растеньица, с корешками и всем-всем, и я то и дело бегал смотреть на лист, и постепенно он терял свой красивый зеленый цвет, на нем появлялись пятна. Я подумал, как ужасно — выкармливать столько листиков, питаясь одним воздухом, и взял лезвие и оставил только один листик, самый крепкий, потом срезал и его, и снова подвесил, и вырастил так еще один, поменьше, но когда вернулся из школы, его уже не было. Наверное, ветер унес.
Теперь ты меня понял? С таким вот листком меня и унесло.
Ну, что тебе сказать о годах в Мексике? Вот, пожалуй: там весь мир делится па мексиканцев, гачупинов[4] да гринго, и если ты не мексиканец, приятель, на тебя смотрят косо. Кое в чем, я считаю, они правы, не буду спорить, этому научила их история, но от этого не легче. Мне в конце концов удалось пристроиться в университетском театре в Гуанахуато, и один-единственный раз я сыграл значительную роль, потому что все три премьера одновременно вышли из игры — из-за аппендицита, похорон и развода. Это и была самая большая моя удача за всю жизнь. А потом опять проходные ролишки — мужа в фарсе Касоны[5] или альгуасила в «Болтунах»[6]. Короче, после трех лет работы бедный актер, актер-мечтатель, был в один прекрасный день вышвырнут, просто вышвырнут на улицу. Мы должны были дать парадный спектакль для каких-то важных персон, и в последнюю минуту мне сказали, что я не буду играть, потому как у меня еще заметен иностранный акцепт, и заставили суфлировать. Я возмутился, но изобразил паиньку. Это была жуткая драмища, и во втором акте, в самый напряженный момент, когда еще не ясно, кто кому изменяет, на меня вдруг как накатило, бывает такое со мной иногда, и я перестал подавать реплики. Понимаешь? Я притворялся, что читаю, но из горла — ни звука, только челюстями двигал, вот так…
Они начали метать в меня взгляды — из тех, что испепеляют, и пришла минута, когда все сгрудились поближе ко мне, вытягивая шеи, а я продолжал шевелить губами вполне серьезно, как ни в чем не бывало. Что там говорить, я просто лопался со смеху! Наконец премьерша, которая изображала из себя скромницу, обозвала меня сукиным сыном, и весь зрительный зал захохотал, но тут же раздались крики, топот, и важные персоны удалились, разыгрывая негодование. Я пытался объяснить, что такое случается порой — внезапные приступы афонии, что у священника в нашем селении во время проповеди… И-и, не слушали. Хотели меня линчевать и, уж ясно, выперли. Этим не кончилось, сам губернатор штата сказал, что, если я еще хоть раз суну свое мерзкое рыло в Гуанахуато, он собственноручно меня «в р-расход пустит».
Что поделаешь! Я вернулся в Мехико, на свою улицу Поситос, но ведь нужно зарабатывать на жизнь, старина. Где-то на других континентах происходят потрясающие вещи — русские прогуливаются по Млечному пути, папе римскому пришлось проглотить историю с пилюлями от детей, а вьетнамцы всыпали этим янки. Просто чудо — мир, в котором мы живем. Но со мной ничего такого потрясающего не приключалось, а есть каждый день нужно. Была еще Инфантина, которая ела больше меня, хотя работала меньше. Настоящее ее имя — Абундия, но ей нравилось, чтобы ее звали Инфантиной. Это не было любовью, клянусь тебе. После Тересы я уже не способен кого-нибудь полюбить. Ну да ладно, все равно мне было хорошо с ней. «Займись страховкой автомобилей», — говорила она, не выключая радио и слушая мексиканские слезливые драмы, от которых даже гробовщики рыдают. Я продавал страховые полисы и чем только не занимался! Самое забавное — это когда я работал в цирке. Тут можно было применить актерские навыки, знание сцены, и главное — в цирке дали работу обоим, так что Инфантине уже не приходилось скучать дома, слушая радиопостановки и мечтая о соседе. Я согласился; скрепя сердце, но согласился.
Дело простое: бац! — пощечина, шлепнуться задом, кульбит и, как только поднимешься, бац! — в другую щеку. Дети смеялись как сумасшедшие, только ради этого я и работал, потому что жалованье… и говорить не хочется! Да еще я должен был чистить клетки — один слон разом выдавал целую бадью — и продавать билеты.