Путешествие пришлось очень кстати; я будто сбросил с себя все грязное белье и сжег его. Я возвращался на родину, был март, значит, застану в цвету саванные дубы и кофейные плантации. Наконец вдохну снова чистого воздуха после стольких лет житья в гнили столицы ацтеков, ольмеков и всяких там чичимеков. Почему я говорю «в гнили»? Так слушай, они даже в тюрьме меня держали. Это когда я работал таксистом и как-то в воскресенье ехал па минимальной скорости по парку Чапультепек и увидел ссорящуюся парочку: она вдруг отталкивает его, бежит не глядя и стукается о боковое стекло. Ничего не случилось, но она была хорошенькой, и я предложил отвезти ее к врачам. Меня отправили в полицию. Врач уже настрочил заключение, но его заставили вписать сотрясение мозга. Бот сукины дети! Они это нарочно, чтобы припугнуть меня, понимаешь? А как я мог дать им взятку, если у меня и пятака не было? Тогда мне приписали и другое столкновение, когда переломали все кости какому-то типу, и меня посадили. Неделю я там отсидел, и видел бы ты, какую кучу денег пришлось Инфантине отдать за мое освобождение. Она объяснила, что заложила кольцо, и я ей поверил, но потом уже, после цирка, я раскинул мозгами и понял; в тот раз бедняжка попробовала и вошла во вкус.
Но я тебе рассказывал, что в поездке чувствовал себя так, будто мне душу выстирали и накрахмалили. Люди способны иногда воскресать. Человек выходит из могилы, и зловоние рассеивается. Ну да, Лазарь. И кто решится сказать Лазарю хоть слово через неделю? Только представь себе: «Послушай, Лазарь, почему ты не пользуешься дезодорантом?» Никто тебе такого не скажет. Никто!
Приятель мой, который за рулем, к счастью, разговаривал мало, так что я проехал всю Центральную Америку с опущенным стеклом, наслаждаясь теплым воздухом и размышляя. Все ближе и ближе к родным краям, я уж совсем одурел и начал распевать патриотические песни: «Наступай, наступай, и коль вражий свинец тебя ранит — отваги тебе лишь добавит…» Помнишь? И когда приятель стал ехидничать: с каких, мол, это пор пули добавляют отваги, — клянусь тебе, я чуть было не вышел тут же из машины.
В Манагуа мы распрощались, я провел ночь па скамейке в парке, так сказать, в отеле Сомосы, а на другой день уселся у окошка в автобусе. Либерия, Пальмарес, Алахуэла. Уже подъезжаем, черт возьми, только бы не разреветься. Вот и Эредиа, точь-в-точь как прежде. Там сели старухи с корзинами. А вот мост через Вирилью и Синко-Эскинас и наконец автобусная станция.
Пошел я по Авенида-Сентраль, а ноги — как вата. Почти двадцать лет в других краях — это тебе не пустяк. На молодежь нечего и смотреть: выросло целое поколение, оно но знало меня, и я его тоже не знал, но зато я всматривался во всех плешивых, седых, ревматиков — вдруг узнаю. Первым попался Змей Вонючий — помнишь, он всегда пресмыкался, за это его и прозвали так. Что за манера — так стариться, что за лицо у него стало, будто столярным клеем мазнули. Во всяком случае, он старался быть любезным и пригласил меня выпить кофе. Когда Змей брался за чашечку, у него руки дрожали. Отчего? От спиртного, отчего же еще. Долгие годы он упивался до чертиков. А йотом, как он мне сказал, переродился и теперь защищал хозяев в судах по трудовым конфликтам. И ради этого он перерождался, подонок несчастный!
Я стерпел и продолжал слушать. Говорю «стерпел», потому что хочешь верь, хочешь нет, но от тех идей, какие были у нас в юности, я никогда не отступал. Что угодно, только не это. Да я охолощу себя прежде! О том я и думал, пока Змеи Вонючий рассказывал о своем поганом житье, но тут он заметил, что болтает в одиночку, и спросил про мои дела. Тогда я ему изобразил широкоэкранную эпопею про то, как я играл в «Сирано» с Лопесом Тарсо[7], и про свою дружбу с Сикейросом.
— Да, — сказал этот пройдоха, — до нас доходило, что, когда умерли твои родители, ты решил остаться в Мексике навсегда, но об успехах твоих не слыхали. «Вот гадина!»- подумал я.
— А кроме моих стариков, — спросил я с серьезным видом, — какие еще родственники были у меня здесь, в Коста-Рике?
Он испуганно взглянул на меня.
— У тебя была еще сестра, — сказал он, будто сообщая, что у меня есть к тому же нос и два уха.
— Ах, верно, — ответил я, — теперь припоминаю.
Он чуть чашку не опрокинул, я уже понял: постарается смыться как можно раньше. Но я его опередил, встал и ушел не попрощавшись, и не дай бог встретить еще хоть раз это пропитое дерьмо.
Но он таки досадил мне. Понимаешь, обидно, что такой оказалась первая встреча на родине. Чтобы развеяться, я дошел пешком до Сабаны и вернулся оттуда, чувствуя себя уже лучше, и тут, как раз когда проходил перед Мерсед, меня вдруг точно молнией пронзило. Навстречу по тому же тротуару шла Тереса! С подругой, в руке — крокодиловая сумочка. Конечно, внушительная осанка появилась, это естественно, но те же глазищи и потрясающие ножки. Я остановился, шатаясь, посреди тротуара, хотел задержать ее, а она когда подошла и взглянула на меня — будто шилом проткнула, будто не поняла, кто перед ней.
— Тереса, — еле выговорил я.
— Не приставайте, — отрезала она, — и отойдите, не то я позову полицейского.
Мне показалось, что у меня не ноги, а банановое пюре. Конечно, голос был не ее. У нее был мягче, бархатистей, но на всякий случай я пошел за ней до магазина «Миль колорес», подождал напротив, жуя дешевые орешки, и, когда они вышли, подруга в насмешку указала на меня, и тут появилось огромное авто, из этих — семиметровых, с кухней и телевизором, которое их поглотило и унесло вниз по проспекту.
Я постоял еще, переводя дух, догрыз свои орешки и в аптеке спросил телефонную книгу. Полистал ее, но сестры не нашел.
— Не знаете ли вы семью Агуэро?
— Таких много, — сказал аптекарь с недоверием. Ну ясно, у меня же трехдневная борода.
— Дон Фелипе Агуэро? — настаивал я, — Дон Фелипе умер, но, возможно, вы знаете что-нибудь о его дочери. — Аптекарь все глядел на меня недоверчиво, и. я решил соврать:- Я спрашиваю вас, сеньор, потому как мне сказали, донья Лусинда искала жестянщика, но я такой растяпа, что потерял адрес- Понимаешь, пригодились наконец мои актерские таланты, однако тип оказался смышленым, хоть это и редко у аптекарей.
— А когда вам давали адрес, — спросил он с издевкой, — еще и рассказали, что отца сеньоры звали Фелипе и что он скончался?
Делать было нечего, поймал он меня. В следующий раз надо отрабатывать технику. Все еще косясь, аптекарь выхватил у меня телефонную книгу, будто на мне парша; вот тогда я и высказал этому типу все, даже отчего он сдохнет, и тот завопил, стал звать какую-то Эдувихес, которая, наверное, возилась с марганцовкой в задней комнате, и я ушел. И смотри, как бывает: я тут же вспомнил о тетке, которую тоже так звали, придурковата была, бедняжка; я позвонил ей потом из лавочки, и она дала мне адрес сестры, не пришлось даже называть себя. Да и зачем это делать, верно?
Туда я и пошел. Постучал. Кокетливый домик, только что покрашенный, в Аранхуэсе. Сестра сама мне и открыла.
— Привет, Лусинда, — сказал я. — Это я, Альфонсо.
Она даже икнула. Неудивительно, ведь она считала
меня покойником. Потом мы расцеловались, обнялись, и Лусинда не переставая плакала, по щекам текли косметические черные слезы «от Елены Рубинштейн». Потом, все еще икая, она рассказала о смерти стариков: папа — от диабета, а мама — твердя: «Альфонсо, Альфонсо», и все такое, и, конечно, я разволновался, но Лусинда старалась поведать мне уже более мелкие подробности; наконец я сообразил, что после вчерашнего завтрака у меня ни крошки во рту не было, и почувствовал жуткий голод; к счастью, шарики у сестры сработали, и она позвала служанку, и та подала кофе с молоком, и сыр, и желе из гуаябы, и меня спросили, не съем ли я яичницу, и я сказал, мол, ладно, чтобы вас не обидеть, затем сестра вынула из холодильника — никогда я не видел такого набитого прекрасной снедью холодильника — и подала мне большой кусок фруктового торта. Она уже перестала плакать, но теперь, казалось, нервничала, словно спросить что-то хотела. Я ее опередил и сказал, что да, что вернулся без гроша в кармане и, если я не очень помешаю, она могла бы уложить меня на диване. Тогда Лусинда, глядя в потолок, стала говорить, что она замужем, и через полчаса должен прийти муж, и не хочу ли я привести себя в порядок, чтобы выглядеть поприличней.