Оттуда я пошел домой, вот, ей-богу, не знаю зачем. Сестра уже вернулась с покупками и уже все знала. Даже про серый костюм. И про бриллиантин, уверен, тоже, потому что я забыл закрыть его крышкой, а порядок в доме был умопомрачительный.
Бедняжка, во всяком случае, сделала что могла.
— Альфонсо, послушай меня, у нас тесновато, — сказала она. — Я вышла замуж почти в тридцать и не хочу рисковать своим счастьем. Луис очень хороший, но большой аккуратист, очень серьезный, он тебя не поймет. Еще вчера он сказал, что ты интеллектуал, совсем не такой, как мы, заметно, что ты многое повидал, но он полагает, ты не приживешься в Коста-Рике. Вообрази, что он подумает теперь, ты должен согласиться — вряд ли ты сможешь жить с нами… Но приходи, навещай меня. Нет-нет, не снимай, оставь костюм себе. Я скажу Луису что-нибудь, ну хоть… сожгла утюгом. И приходи, слышишь! Если какая беда, приди, поделись со мной.
— У меня всего одна беда, — сказал я со значением. — Просто у меня старая рана, и сама жизнь уходит через эту рану.
Нравится мне иногда мелодраматическая поза, и вот хотелось посмотреть, не повторится ли у Лусинды икота, Нет, не повторилась. Сестра с облегчением улыбалась, когда я прикрыл за собой дверь и ушел.
Ушел я, пожалуй, огорченным. Естественно. Я обнаружил у сестры те же гены, что у меня, только в другом порядке, нижние наверху, и так далее. И вот я приплелся к этой скамье, а когда ты прошел мимо, я окликнул тебя. Только и всего. Я же тебе с самого начала сказал, моя история ничего общего не имеет с социалистическим реализмом. Наоборот. Ты всегда на все клеил этикетки и, наверное, скажешь, что это чистой воды экзистенциализм, и будешь прав. Ну, я знаю, теперь ты станешь читать мне проповеди и говорить, что в жизни есть смысл и что, мол, поющее завтра и все такое. И это самое скверное; я знаю, смысл есть, но мне-то что с ним делать, скажи, что мне с ним делать?!
Ну давай, начинай… Хотя можешь и не торопиться. Я понимаю, это нелегко. Встретились друзья детства, и один рассказывает другому свою жизнь без утайки, не скрывая ни стыдного, ни угрызений совести, а другому нужно что-то сказать. Ну, Кинчо, что же ты мне скажешь? Ничего в голову не приходит?
Я взглянул на Альфонсо. Прежде всего, в его истории было нечто непонятное. Тереса Гомес — которую я прекрасно помнил, потому что этот роман мы все принимали близко к сердцу и даже, можно сказать, завидовали, — умерла лет десять или двенадцать назад. Невозможно, чтобы Альфонсо ничего не знал, чтобы никто не написал ему об этом. Я решил спросить его напрямик:
— Прости, Альфонсо, но ведь Тереса умерла. Ты что, не знал?
Секунды вслед за этим длились целую вечность. И лишь когда сигаретный пепел упал мне на лацкан, я рискнул взглянуть на Альфонсо. Он улыбался.
— Чего только не намешано в человеке, Кинчо, — произнес он. — Я рассказал свою жизнь, умолчав о всякой ерунде. Но вот в этом не пытайся меня убедить. Я знаю. Хереса — в Картаго. Она высунулась в окошко мансарды под красными петушками, которые все крутятся на ветру. И замок все убегает, но это не замок движется, а поезд, понимаешь? Вот так и у меня. Это моя жизнь пошла-покатилась, зато Тереса — там, и одна у меня сейчас забота — нет денег на автобус, и когда ты появился, я как раз об этом думал: пойти заложить костюм — что-то должны дать, раз он из английского кашемира, — и поехать к ней в Картаго. А колеблюсь я оттого, что в нем я неплохо выгляжу. Ведь незаметно, что он мне маловат? Я уже давно так не выглядел, и я подумал: было бы неплохо доехать до нее вот так. Да нет, нет, нет же! Не считай это вымогательством, я всегда полагал тебя разумным, способным понять меня. И по сути дела только это мне и нужно — чтобы меня поняли, чтобы меня хоть немножко поняли. Вот ты такой материалист, так объясни мне все это. И не говори, что листок на ветру — только символ и что символы не соответствуют реальной действительности, Я же знаю, это есть па самом деде! Ведь верно, Кинчо? Повисаешь на ниточке, и из каждого бугорка рождаются новые растеньица, правда, они с каждым разом все меньше, но ты знаешь, существует бесконечно великое и бесконечно малое. Помнишь, в лицее — про черепаху и Ахиллеса?[10] Единственное, что нужно — это беречь листок, особенно последний, самый маленький, потому что его-то и уносит ветер. Такие дела. Черт возьми, ведь мы проговорили весь день, а я не хотел бы оказаться в Картаго в темноте. Хорошо бы приехать рано-рано, с рассветом подняться по тропинке на холм, перелезть через изгородь на ту же лужайку, где Тереса подарила мне ветролист, и найти сук пониже на саванной дубе в цвету, чтобы подвесить его… Вот это мне и надо купить, когда заложу одежду, — веревку, крепкую, из волокна агавы. Только мне хотелось бы, чтобы она была голубой, а я не знаю, продают ли голубые веревки.
10
Имеется в виду парадокс древнегреческого философа Зенона (ок. 490–430 гг. до п. э.): быстроногий Ахиллес никогда не сможет догнать черепаху, ибо не застанет ее на месте, где она была, как бы ни уменьшилось расстояние между ними.