x x x
"Сегодня встретился с Алейниковым. Красные прут, и он в совершенном замоте спешно формирует свой полк. Вскоре они, видимо, выступят на север, занимать позиции или уйдут в резерв Ставки.
Он сообщил мне, что приезжает Даша. Я сглотнул.
- Заходи вечером, если сможешь...
Когда я шел к нему (к ним!), старался успокоить себя: в конце концов, чего я волнуюсь? Между нами ничего не было. Мы встречались раз в неделю в бесконечно далеком отсюда, непонятном Бежецке, тысячу лет тому назад. Кроме той случайно недели нас ничто не связывало. Вряд ли она относится ко мне также, как я к ней. Едва ли она даже помнит меня. Наверняка, давно забыла, сколько лет и войн прошло. Сейчас будет с улыбкой вспоминать. Конечно, что ей до того давнего эпизода?..
У нас и была-то всего одна "поцелуйная ночь", которую я никак не могу забыть. Как на прижималась ко мне...
Она узнала меня.
- Коля!..
И по ее взгляду и интонации я сразу понял, что и она помнит ту ночь и ту последнюю осень. Кажется, это понял и Дима, потому что чуть смутился.
Мы сидели, пили чай и о чем-то не о том натужно разговаривали. О войне. О союзниках. Даша рассказывала, как она оказалась в Тифлисе, приехав с отцом на Кавказ перед самыми столичными событиями.
И все было бы обычно, и разговор был бы нормальным для нашего времени, если б мы двое не знали, что роковым значением висит над нами та последняя осень.
Только когда мы прощались, Даша, глядя мне в глаза, произнесла:
- Жаль...
Дима наверняка принял это за дежурную часть фразы "...что вы уже уходите". Но я понял.
Жаль... Что все так получается и получилось. Что я не успел приехать летом четырнадцатого в отпуск. К ней, в Питер. Что нас разделили эшелоны и города.
Жаль, что прошла безвозвратно то последняя осень.
И еще показалось мне, что она сожалеет о чем-то, мне не ведомом.
Я шел по темным аллеям к дому, мне навстречу летели сорванные ветром желтые листья. Это не листья, это мы летим в холодном, злом вихре, это нас срывает, беспощадно треплет и бросает на стылую землю, с которой нам уже никогда не подняться. Мы не властны над собой в своем последнем полете."
x x x
Они вошли в кабинет Горелова, заставленный стеллажами с папками и молча остановились в дверях - Ковалев, Козлов и солдат из караулки. Недоумевающий солдат держал в руках трехлинейку с примкнутым штыком, не понимая, зачем он здесь нужен.
- Психологическое оружие, - пояснил Ковалев Козлову в коридоре. Арестовать-то и одному можно. А ты молчи и держи паузу. И не болтай языком, как ты это любишь... Ну ладно, молчу, молчу. Кто старое помянет...
Горелов стоял возле окна и пил чай, держа в руках чашку с блюдцем. Он обернулся и все понял. Чашка с блюдцем мелко задрожала, звеня.
Горелов не выдержал гнетущей тишины ковалевской паузы.
- Ч-что... что вам угодно?
- Собирайся, Лизун. Таранский уже разложил инструменты.
Чашка выпала из рук Горелова, разбилась, оставив на затертом гимназическом паркете мокрое пятно.
- Нет! Я сам!.. - внезапно толстый Горелов осунулся, будто потек вниз. И погас, забормотал: - Наконец-то. Я давно ждал, я давно ждал... Только не Таранский. Я его во сне... Я плохо сплю. Я совсем не сплю. Я сам скажу... Я больной человек...
Через две минуты мокрый от холодного пота Горелов сидел в кабинете Ковалева. Штабс-капитан расхаживал по кабинету. Козлов, сидя за столом начальника, еле успевал писать протокол допроса.
Горелова несло. Он рассказывал, как еще до войны сошелся в Питере с революционерами, участвовал в налете на банк - экспроприация для революционных нужд. Налетчиков тогда повязали, а Горелову удалось выкрутиться. Впоследствии его начали шантажировать банком, связями с революционерами. Заставили участвовать в налете н почту и убийстве провокатора. Воспользовавшись войной Горелов удрал от постоянного давления на фронт. После ранения стараниями отца вновь оказался в столице, в теплом месте.
"Старые друзья" опять нашли его, начали выкачивать секретную информацию, которой Горелов располагал, платили деньги, брали расписки. Горелов подозревал, что информацию перегоняли немцам. Так оно и оказалось. Теперь Горелова шантажировали и этим.
Горелов рассказывал все это в подробностях, со слезами и причитаниями. Наконец, прервав его на полуслове, Ковалев спросил:
- Кто твой связной?
- Что? - не сразу отошел от мучительных воспоминаний Горелов.
- Кому ты передавал информацию?
- Желябовой.
- Гениально! - Козлов и Ковалев переглянулись. Козлов отложил ручку и молча вышел. Ковалев сел за стол и продолжал написание протокола.
- Кого еще знаешь, кроме Желябовой?
- Никого! Клянусь Богом, никого! Мне ее только дали, записки передавать.
Ковалев нахмурился.
- Клянусь Богом! Никого!.. Знаю только от Желябовой, что скоро приедет или уже приехал в наш город новый человек, от них, от красных.
- Кто?
- Не знаю. Человек должен прийти ко мне домой и передать привет от Крестовской.
Ковалев вздрогнул.
-От кого?
- От Крестовской. Это ведьма красная. Сущая ведьма. Она, гадина надо мной полжизни висит. Это она мне кличку дала. Смеялась... Из ЧК она.
- Да понятно, что не из Красного креста. Где же ты с ней сошелся, бедолага?
- После германского фронта, в Питере. "Друзья" вывели. Она надо мной и повисла как тень. Где я, там и она. Она, дьяволица, меня на Дон отправила, связных слала... Я не досказал. Каждый связной мне привет от нее передавал и ее фотографический портрет... Она била меня. - Горелов снова заплакал.
Ковалев поразился тому, что взрослый, образованный человек может быть в такой прочной психологической зависимости от кого-то. И тут же вспомнил себя: "А моя зависимость от Даши чем лучше? Я ведь психологически завишу от ее образа. Только окраска этого влияния другая, чем у Горелова.
И вдруг метеором у него мелькнуло то состояние, которое однажды Колвалев испытал на квартире в Замоскворечье, когда поверженный Крестовской, он чувствовал спиной мягкость старого персидского ковра. Пронеслись ломкие тени, разные глаза Крестовской, ощущение подавленности, кроткая зависимость от нее. И на секунду Ковалев понял слабого Горелова. Тряхнул головой, отгоняя наваждение.