Пришлось и Тане рассказывать о своем детстве. Цеплялись то за одно, то за другое, лишь бы не молчать, лишь бы не пустить за стол тень случившегося. И сначала это удавалось, но потом все чаще и чаще в притворное оживление стало вползать смятенное молчание.
И вдруг Тане все в жизни показалось ложным, неустойчивым: не знаешь, что с тобой случится через час и каким обернется для тебя самый близкий человек.
А из-под стула Николая звучала итальянская песня. Она была такая томная, что нельзя было понять, кто поет: то ли женщина с низким, то ли мужчина с высоким голосом.
— Ну, а что же ты играешь в театре? — с преувеличенным интересом допрашивала сына Клара Евгеньевна.
— Да играть пришлось немало. Кассио играл в «Отелло», Олега Кошевого в «Молодой гвардии»…
— Ишь ты! Это солидно. Героическая тема. Ну, а еще? — прямо сгорал от любопытства Сергей Вавилович.
«Вот за театр уцепились», — подумала Таня. Она смотрела на белую ночь в окне, и все вспоминалось ей тяжелое, нехорошее. Она вспомнила, как внезапно, на ходу умер отец, припомнились старость и одиночество матери; полезли в голову разные измены и разводы. Вот и теперь она, Таня, сидит среди развалин семьи и притворяется веселой, ничего не замечающей.
Николай беспокойно посматривал на нее и тут же лихорадочно смеялся, шутил. Он заметил, что отец, никогда не пивший, вдруг хватил целый стакан разведенного спирта. Мать иногда тревожно поглядывала на него.
— Танюша! — громко обратился к Тане Сергей Вавилович. — А вы, как бы это сказать… У вас какое творческое лицо?
Однажды попалось ему в статье вроде бы такое же выражение. Губы его улыбались, а глаза были мутными, тоскливыми.
— Я еще учусь. Какое там у меня лицо! — Таня улыбнулась Сергею Вавиловичу. Повернув голову, она встретилась с глазами Клары Евгеньевны. Лицо у той было спокойным, всепонимающие глаза смотрели ласково и грустновато.
Оживление оборвалось, молчание обступило стол. И только из-под стула какая-то французская певица пела о любви.
— Сплавать бы вам вниз — в Парабель, в Каргасок, туда, где поглуше, к рыбакам, — попытался вырваться из этого молчания Сергей Вавилович.
— Да, интересно там… наверно, — растерянно откликнулась Таня, совсем не зная, зачем ей нужно плыть в этот самый Каргасок.
— Комары заедят, — засмеялся Николай.
— Этого добра хватает, — согласился Сергей Вавилович, наполняя «бочоночки».
И снова замолчали.
Клара Евгеньевна смотрела на жиденькую, северную зарю, которая, видно, так и будет тлеть всю ночь. А Таня смотрела на Клаву Евгеньевну. «Нелегко ей быть спокойной… Не хочу я всего этого, не хочу…» Вспомнилась дележка имущества вот в этой самой комнате, за этим самым столом. Таня зажмурилась, а в душе у нее будто что-то хрупнуло — стало больно и страшно. Николай, ободряя, незаметно погладил ее руку.
Клара Евгеньевна снова торопливо заговорила о детстве сына:
— Помню, Коля, понюхав обертку от туалетного мыла, произнес: «Эта мыла — она пахнет страшным воздухом».
Николай и Таня деланно засмеялись. Сергей Вавилович крепко опьянел от спирта; о чем-то думая, он тяжело и медленно качал головой.
— Я, конечно, не в курсе ваших отношений, — неожиданно громко заговорил он. — Но пусть у вас все будет по-людски… Уважайте друг друга, любите!
— Папа, — хотел остановить его Николай, но отец отмахнулся.
— Главное, нужно в человеке видеть Че-ло-ве-ка! Тогда не будешь, не сможешь топтать в нем душу.
Таня страдающими глазами посмотрела на Сергея Вавиловича. Николай выключил транзистор, опять загремевший джазом.
— Ладно, ладно. Успокойся, — в тишине попросила Клара Евгеньевна.
— Я же тебя на руках носил! — Сергей Вавилович ударил по столу кулаком. От этого удара «бочонки» подпрыгнули все как один. — Пылинке не давал упасть на тебя. И вот — нате вам!
«Зачем он все это говорит! — мучилась Таня.— Сам себя унижает. Есть вещи, о которых лучше молчать».
— К чему сейчас заводить этот разговор? Это все только нас с тобой касается, — мягко и тихо увещевала его Клара Евгеньевна.
— Нет! Не только нас. Им — жить!
— Ладно, папа. — Николай поднялся. — Идем, идем. Мы с тобой еще как следует не толковали. — И он увел отца в спальню.
Таня молчала, не зная, о чем говорить. Клара Евгеньевна отодвинула тарелки, положила крупные, красивые руки на стол.
— Вот так-то, — наконец тяжело вздохнула она. — Жизнь она и есть жизнь. И чего только в ней не нагорожено.
Таня тоже отодвинула тарелки, пепельницу — стеклянное блюдце с застывшими внутри стекла пузырьками — и тоже положила узенькие руки на стол, сцепив их замком.