Взволнованный Ковшов поднялся из-за стола и хотел было последовать за хозяйкой, но тут в саду заплакал ребенок, и Ковшов поспешил на этот плач. В густой темноте по лицу хлопали ветки, под ногами трещал ракушечник, которым была посыпана тропка.
Он нашел Максима у белой клумбы. Внук поднимал с земли упавшую девочку. Ковшов успокоил ее, отряхнул платьице и вместе с Максимом увел в комнату, которую снимали ее родители.
Вернувшись к себе на веранду, дед только хмыкнул, увидев совершенно чумазого Максима. На его тонкой шее — глубокая ложбинка, лопатки выдаются. На грязноватой коленке — короста, на пятке — прилипший вар, на спине с резко выступившим позвоночником — свежая царапина.
— Ну, друг, ты совсем избегался, — проворчал Ковшов. — Идем-ка мыться.
Оттерев песком вар с пятки, он поставил Максима в таз и принялся намыливать его с головы до ног. Деду это доставляло наслаждение. Когда он обливал внука холодной водой, Максим радостно вопил. Вытерев его, Ковшов взял мальчишку на руки и понес на веранду. Укутанный в полотенце, влажный, прохладный Максим уткнулся ему в шею сырыми взрыхленными волосами и, переполненный горячей нежностью, как это бывало с ним всегда перед сном, проговорил уже слабым, дремотным голосом:
— Ах ты, деда мой, деда!..
За такую минуту Ковшов ничего бы не пожалел. Покормив внука, он уложил его, и Максим мгновенно как бы нырнул в сон.
Тихо вошла хозяйка, спросила:
— Может быть, мальчику молока… — и не договорила, увидев, что ребенок уже спит.
Ковшов, весь светящийся радостью, отрицательно замотал головой и пошел ей навстречу…
Вышел он из комнаты хозяйки поздно. Под яркой луной лежала грузная черная туча, которую то и дело пропарывали молнии. Море внизу зловеще притихло. Перед грозой сильнее пахли цветы. Малыш, свернувшись калачиком, спал сладчайшим сном. Он лежал голый, коричневый, перепоясанный белой полосой — тело под трусиками не загорело. Ковшов легонько пошлепал внука по заду и, подняв с пола одеяло, накрыл его.
С наслаждением зевнув, сладко потянулся, огромный, красивый, и тут будто кто-то всадил в сердце иглу. В глазах потемнело. Одну ручищу он притиснул к груди, а другую вытянул вперед и, шатаясь, двинулся, как слепой, пока не нащупал плетеное кресло. И снова вонзилась в сердце игла. Ковшов осторожно, медленно опустился в кресло. Он сидел скорчившись и властным шепотом кому-то приказывал:
— Нельзя. У моря нельзя. Со мной малыш. Нельзя! Погоди!
У хозяйки могли быть какие-нибудь таблетки, но Ковшов боялся пошевелиться. Он замер, прислушиваясь к сердцу.
— Я тебе, подлое! Насос ты и есть насос. Ну и качай! Выбрало время. Ты понимаешь: со мной малыш. Он от дома за тысячи километров. Мне на тебя и на себя плевать. Все дело в малыше. Привезу его домой, тогда и можешь дурить, будь ты проклято.
Ковшов откинулся на спинку затрещавшего кресла и замер с закрытыми глазами…
Немало осталось за спиной инженера построенных мостов, и жизнь его распадалась на части, которые носили названия то тихих, то бурных рек. «Это было… Я строил тогда мост через Томь… Помню, мы тогда строили мост через Обь… А это…»
И вот теперь, когда все его мосты были отданы людям, у него остался только один мост, и он был не за спиной, а впереди, и не Ковшов его строил, а время возводило. Минуешь его и уйдешь неведомо куда. И этот мост один для всех на земном шаре. И Ковшов сегодня почувствовал его зыбкий настил. Тревога, нехорошее предчувствие охватили его.
В глубокой тьме зашумел дождь, над взволновавшимся морем сильнее заполыхали молнии. Ковшов открыл глаза. Зеленая лохматая стена вьющегося винограда заткала веранду так, что посередине ее остался просвет, словно не до конца сдвинули две половинки занавеса. В этот просвет шлепались на перила крупные частые капли. Там, за небольшим садом, бушевали, освещенные снизу фонарем, высоченные эвкалипты. По черным проводам катились и катились сияющие капли. Они догоняли друг друга, сливались и гасли — падали. По асфальтовой дорожке забурлил поток. Шумел ливень, шумело море и порой бухало орудийным залпом. Пахло солоноватой свежестью.
Внезапно из темноты и дождя, словно брошенный кем-то, вылетел комочек мокрых перьев и шлепнулся на раскладушку к Максиму. Ковшов пригляделся и увидел птаху, похожую на горихвостку. Она совсем намокла, перышки ее слиплись. Наверное, ночь и ливень застали ее на дереве, вот она и бросилась на свет… Ковшов шевельнулся, кресло захрустело, затрещало. Птаха испуганно метнулась на пол, скрылась под раскладушкой, оставив на простыне мокрое пятно.