— Не бойся, птаха, — проворчал Ковшов, — сохни там, спи. Максим — сверху, ты — внизу.
Сердце, как будто послушное приказу, успокоилось. Захотелось вина. Вернее, захотелось хоть ненадолго ощутить в себе проблески молодости, ну, если не молодости, то свежести чувств, светлой радости. Он знал, что вино не стоит сейчас пить, но все-таки не мог удержаться, надеясь на русское «авось». Тем более винцо-то сухое, легонькое.
Поднимаясь с кресла, он уловил тонкий запах хороших духов — это от его черной пижамы пахнуло хозяйкой. Он посмотрел на дверь счастливыми синими глазами.
Налив из бутыли стакан, он сел поближе к перилам, чтобы послушать бунтующее море. «Я никогда не читал книгу, — стал думать он, — книгу о том, как стареет человек и как меняется его восприятие мира, как гаснут его мечты, чувства, как перестает он любить то, что любил прежде, как уходит молодость души и тела».
Ковшов отхлебнул из стакана и с наслаждением закурил. Ему было хорошо. Рядом посапывал Максимка, под раскладушкой прикорнула птаха, шумел дождь, ревело море, за дверью спала на пышной кровати добрая хозяюшка, а он здесь, он еще жив. И у него еще есть эта ночь. Ночь! Это ведь так много. Столько можно передумать и перечувствовать! Как в молодости. Хотя ему все трудней и трудней воскрешать в себе буйные чувства молодости.
Теперь он взирал на жизнь с вершины своих шестидесяти лет и усмехался: все это, молодое, сумасшедшее, казалось ему ненужной суетой, и он был рад, что освободился от всех этих страстей, гроз и молний и теперь в его мире, как в облетевших рощах и на сжатых пажитях, тихо, покойно, свежо и просторно. Воздух хрустально чист, пахнет вянущим листом, и в синеве четко видна каждая веточка. И он усмехается в этой осенней ясности, и копейка для него уже стоит ровно копейку, рубль — только лишь рубль. И женщина для него всего лишь женщина, а не загадочная фея, не сказочная принцесса… Земная, простая женщина для него теперь дороже придуманных фей и принцесс…
Ковшов очнулся от своих мыслей и с удивлением увидел… луну. Оказывается, дождь кончился. Только море еще не успокоилось, ревело.
Отодвинув вино и уже не чувствуя от него радости, а всего лишь усталость и сонливость, он выключил свет и лег.
Утром море еще бушевало, сверкая под солнцем. Долго смотрели на него внук и дед, сидя на парапете. Волны притащили откуда-то большой красный мяч и швыряли его, били о набережную. Иногда он взлетал вверх, точно от удара ногой.
— Ух ты! — как страстный болельщик, кричал Максим.
Мяч топила кипящая пенная волна, но он тут же выныривал и приплясывал уже на другой волне и вдруг снова взвивался, как от пинка.
— Деда! Смотри, деда! — выходил из себя мальчишка. — Бей его, бей!
Море утихло только через несколько дней. Ранними утрами из него часто выбрасывались большие рыбы, выбрасывались и шлепались обратно в сияюще-зеркальную воду. Днем же по глади моря пересыпались ослепительные мелкие вспышки, точно шел невидимый дождь и от ударов капель выпрыгивали армии золотых солдатиков.
Радостно было смотреть Ковшову, как дельфиненком бултыхался Максим в теплом зеленом море. Он бросался в легонькую волну и хлопал руками и ногами, выбивая брызги. Ему нравилось нырять, — это казалось очень смелым и рискованным делом.
— Смотри, деда! — вопил он и уходил под волну. Она несколько раз переворачивала его и выталкивала на мелкую гальку.
— Плавать я уже научился, деда! — кричал малыш. — Но только почему это вода меня не держит?
Ковшов, облокотившись на колени, сидел на теплом камне, глядя на Максима. Солнце палило. Ковшов окунал в море рубаху и, свернув ее, клал на голову. По лицу обильно текла соленая вода…
Шли они берегом; ласковое море накатывалось, обдавало их голые ноги чистейшей водой и пеной; шли они — маленький и большой. Малыш глазел на сверкающее море, которое находилось с одной стороны, и на зеленые дымящиеся горы — с другой.
Большой и маленький долго шатались в удивительном парке, разглядывая диковинные деревья: пробковый дуб с толстенной, упругой корой, всегда наклоненную к морю хвойную криптомерию, тюльпановое дерево, держащее в лапах желтые чашки цветов, чилийскую араукарию, похожую на капроновую елку. Ветви ее, унизанные колючками, топорщились оленьими рогами. Удавом обвивала какое-то дерево глициния.
Это все было интересно деду. А Максима привлекло озерцо с островком. На нем среди зарослей бамбука стояла избушка на курьих ножках. Ее бревнышки были зеленые, синие, оранжевые. Вокруг плавали черные с красными клювами лебеди. Высоко на диковинных деревьях дико вопили павлины, хвосты их ниспадали радужными водопадами…