Вечером она сказала Андрею Петровичу, что уезжает с отцом.
— Ну вот… Ну, вот и решила! Может быть, тебе и лучше будет. И уже не волнуйся, не мучай себя! — нежно и весело проговорил Андрей Петрович, но Верочка увидела, как у него вздрогнуло и побелело лицо. Улыбался, помогал укладываться, шутил, а сам, начиная говорить, забывал мысль, тер переносицу:
— О чем я начал? Ах, да… главное — береги здоровье!
И чем больше он старался быть веселым, тем страшнее становилось Верочке.
В то утро за окнами было чудо: алые розы цвели в снегу. Снег нагрянул в полночь, и пылающая белизна его под ослепительным солнцем была вся забрызгана огненными пятнами. Листья застыли, поголубели, стали цинковыми. Тронешь куст — и они загремят.
Самые поздние цветы в Кабарде — дубки. Они и в снегу еще цвели — белые, лиловые, похожие на мелкие астры. Андрей Петрович нарвал их, отряхнул снег с букета и принес на вокзал Верочке.
Обнимая Андрея Петровича на мокром перроне, она всхлипывала и шептала:
— Все равно я к тебе вернусь. Не забывай маму. Ты самый для меня родной…
Когда Андрей Петрович пришел домой, ему показалось, что шаги в комнате звучат гулко.
«Не смог, не сумел отстоять…» — думал он.
За окном листья роз под солнцем уже отмякли, задымились. На лучистые сугробы выпадали темные лепестки, обваренные ночным морозцем.
…Теперь Андрей Петрович постоянно думал о старости, об одиночестве, о смерти. Исчезли для него небо, солнце, люди, цветы. Товарищи заговаривали с ним, звали в гости, шутили, — он молча сторонился всех. Во время репетиций ходил и ходил по фойе, заложив руки за спину, и все думал о том, что смерть всесильна, а жизнь мимолетна и хрупка.
Ночами просыпался, и становилось страшно. Где те, кого он любил. Пустынны улицы. Слышно было, как рядом с киоском, заколоченным крест-накрест досками, на голой акации гремели под ледяным ветром высохшие стручки с семенами.
И Андрей Петрович вспоминал. Весна. Он смотрит в окно. В саду Надя сидит на корточках в его рваных туфлях на босу ногу, в стареньком вылинявшем платье, с платком на голове. Она поет, разминает черными пальцами землю, делает клумбу.
— Я ведь крестьянка, в деревне родилась! Отец у меня председатель колхоза! — кричит она. — Не актриса твоя жена, а скорее агроном. Вот мои три яблоньки! Видишь? — и вытирает нос рукой, чистым местом в сгибе. — Я и лошадь могу запрячь, и хлеб посеять, и с коровой управиться!
— А на сцене графиню сыграть! — смеется Андрей Петрович…
У Нади оказалось больное сердце. Врачи запретили жить на Кавказе, и они уехали в Белоруссию, потом в Фергану. И в Белоруссии и в Фергане посадила Надя яблони. Везде, где она жила, она оставляла на память яблони.
И еще вспоминает Андрей Петрович: бывало, порой мрачнел от нехваток, а Надя смеялась: «Не вешай нос!» И он тоже начинал улыбаться. Бывало, порой приходила трудная работа, боялся ее, а Надя кивала: «Смелее!» Он брался, и все получалось.
Ушла молодость, их потянуло в Нальчик. Этот город был для них особенно дорогим. Здоровье у Нади стало как будто лучше, и они решили вернуться.
Поселились на старой квартире.
— Смотри, яблони уже большие! — радовалась Надя. — Боже мой, какие яблони. Милые! — Она была актрисой и все переживала острее других.
— Идем, идем, — тащила Андрея Петровича за руку, — встретимся с нашим городом!
Она помолодела, щеки разрумянились, двигалась стремительно.
И вот он, парк. Бушевали под ослепительным солнцем могучие заросли деревьев, кустов. Парк дышал на город цветами и травами. Вздымались снежные цепи хребта, то белые, то алые, то золотистые, то голубые. Каждый час дня клал на горы свои краски.
Надя плакала, смеялась, гладила старые скамейки, ствол толстой ели, — здесь они однажды решили свою судьбу.
В Нальчике, среди гор, Наде стало хуже. По утрам опухали руки. Но она много работала, удачно сыграла Варвару в «Грозе», начала репетировать Ольгу в «Свадьбе с приданым». Она весело говорила:
— Мы ведь, Андрюша, счастливые, только сами этого не понимаем. Войны нет, в магазинах сколько хочешь хлеба, мы здоровые, молодые, работаем, сияет солнце, вокруг цветы!
На репетиции с ней случился сердечный припадок. Андрей Петрович испугался. На такси привез ее домой. Помог подняться на крыльцо. Она остановилась.
— Андрюша, смотри, какие георгины, мои георгины, — показала она под окна, — белые, вишневые, последние. Люблю. А яблони! А белые горы! Какие горы! И люди…
Внезапно пошатнулась. Андрей Петрович подхватил, прижал к себе. Лицо ее побелело, а глаза, которые уже не видели, все пристально смотрели на горы, губы, которые уже не шевельнутся, все улыбались…