Я поехал в свой наслег. Сначала зашёл к матери Васи, а потом уж к своим родным.
Третьего июля я вернулся в райцентр и сразу в исполком, к Боре.
— Ну, пошли, — сказал я, когда мы остались вдвоём в кабинете.
— Куда?! — Он был удивлён.
«Что он, с ума сошёл! — подумал я. — Разве над такими вещами шутят?..» Но скоро я понял, что он был в своём уме и не шутил. Он тёр лоб, вспоминая, куда мы должны идти. Я показал ему на раскрытый листок перекидного календаря, который лежал у него перед глазами.
— А ну-ка посмотри…
Он стал листать календарь взад и вперёд.
— Сегодня третье июля! Забыл?
— А-а, да-да, точно, забыл… — И Боря, вместо того чтобы сгореть от стыда, рассмеялся, словно услышал о чём-то очень приятном. — Надо же, что мы тогда придумали…
«Надо же, что мы тогда придумали…»
— Слушай, Алёша! Зачем нам туда идти? Во-первых, раньше шести я не освобожусь. Во-вторых, земля сырая, дожди всё время шли… Да и далеко. Пока соберёмся, доберёмся — уж темно будет. Заходи-ка лучше вечером ко мне.
— А ты помнишь третье июля сорок первого года?
— Э-э, ну зачем так… молодые были, чудили… Да приходи ты ко мне вечером. Коньяк есть — по карточкам весной давали.
— Жду тебя на поляне. В семь часов, — сказал я, как отрубил, и ушёл.
На улице я долго раздумывал: может, я что-то не понял? Он и раньше, бывало, говорил не совсем понятные вещи. Неужели он всё-таки шутил со мной?
В пять часов я уже был на взгорье. Лес немного подрос, но всё ещё был молод. Я представлял себе, что вот сейчас выйду на нашу поляну, а там, у лиственницы, стоит и ждёт меня Вася. Стоит и ждёт.
И вот я раздвинул высокие кусты и увидел поляну. Лиственницы не было! На её месте торчал неровный пенёк. Сломали!.. Я подошёл поближе, потрогал острый сухой расщеп. Видно, ещё тем летом загубили…
Так вот почему он не хотел сюда идти! Он здесь с того дня не был ни разу… Вот сволочь! Значит, уже тогда думал, что мы не встретимся. Стоял с холодным сердцем…
Чудес не бывает, но я подумал, что если бы наша лиственница зеленела бы здесь, пришёл бы сегодня и Вася, не мог бы не прийти…
Сейчас бы ворваться в кабинет к этой скотине, разнести дверь, разбить кулаком толстое стекло у него под носом…
Немного успокоившись, я решил всё же подождать его здесь… Если не придёт — тогда уж…
Я дошёл до края поляны и лёг там в тени на траву. По светло-голубому небу медленно проплывали кучевые облака.
Какое красивое облако! Белоснежное, в солнечной короне. Я следил за ним, пока оно не скрылось за горизонтом. Проплыло. И следа не осталось. Неужели и в сердце Бори ничего не осталось от нашей молодости? Нет, не осталось. Я закрыл глаза. Самое страшное — разувериться в человеке, на которого надеешься как на каменную гору.
Да, лучший друг…
Уже вечерело, удлинялись тени деревьев. Я встал, чтобы уйти. И тут на поляну выскочил Боря, остановился и осторожно положил на траву набитую снедью сумку.
— Ау, Алёша, вот и я. Бежал всю дорогу!
А я молчал.
— Ты долго ждал? Проголодался? Ну ничего, не сердись. Посмотри лучше, какой у нас будет ужин.
Он расстелил на траве газету и стал вынимать припасы. Но я схватил его за руку и потянул к пеньку. Он упирался:
— Куда ты меня тащишь?
— А вот сюда. Ты что, памяти лишился? Забыл, что здесь должно расти?
— Ах, да, куда, же это делась наша листвяшечка? До нынешней весны стояла, а теперь — нет. Корова, наверно, сюда забрела, потерлась, вот и сломала.
— Не ври! Она погибла четыре года назад! Вот как ты её берёг!
— Может, ты и прав, — сказал он небрежно. — Кто его знает, может, и четыре года… Экое дело. Что тебе, в лесу деревьев мало? Давай лучше закусим. Я к тебе спешил, не пообедал. Будет у нас с тобой этой ночью жизнь Омоллона и пиршество Джэргэстэйя. Только жаль, закуска-то холодная. Послушался бы меня, ели бы мы теперь дома, всё прямо из печки — жареное, пареное. Ну ничего, друг, смотри, какой коньяк! Для тебя берёг. На, откупорь!
Я взял протянутую мне бутылку и хватил её о дерево.
— Иди отсюда, подлец!
— Да ты что?.. Из-за листвяшки, что ли?
— Уходи отсюда, говорят тебе. Быстро! — Я сжал кулаки. Всё внутри у меня дрожало. — Уберёшься или нет?
Боря попятился к своей сумке.
— Ты, парень, не очень-то задавайся! Я тоже здесь для победы работал. Смотри, как бы не пожалеть потом… не плюй в колодец, пригодится…
Я шагнул к нему. Он быстро нагнулся и запихнул в сумку свою жратву. Потом, уже из-за деревьев донёсся его голос:
— Эх ты, из-за листвяшки!
Семнадцать лет прошло с тех пор… Летом, когда расцветают лютики, наша поляна как золотой ковёр, а придёшь через неделю и увидишь ярко-голубые цветы и подросшую свежую траву. По-прежнему, даже в самый сильный ветер, здесь бывает тихо.
Посреди поляны лиственница — молодая, стройная, праздничная. Я посадил её в память о Васе.
Здесь часто слышатся звонкие ребячьи голоса. А в звёздные вечера влюбленные приходят, что-то шепчут друг другу.
Я бываю здесь со своим сыном. Он помнит про этот день — третье июля.
А уважаемый Борис Андреевич Слепцов здесь не бывает. Делать ему тут нечего.
Семнадцать лет прошло. Но простить я его не могу.
Растёт лиственница, растёт…
1962