По своим очертаниям сосуд напоминал человеческую голову в воинском шлеме, закрывающем шею и уши. Такой шлем у начальника сторожевого поста. Его носят все тукуйрикоки. Это очень теплый и удобный головной убор. Для солдат их делают из кожи, украшают металлическими пластинками. У старших по чину - серебром, а у вождей-инков - золотом. Хотя нет. Синчи видел как-то большой воинский отряд, направлявшийся на север. Тогда на голове у вождей были шлемы, увенчанные перьями.
Он чувствовал усталость, но спать не хотелось. В такие минуты неплохо бы пожевать чуть-чуть листьев коки.
Синчи потянулся было к сумке, походной сумке, которая есть у каждого бегуна, но вдруг передумал. Кока сразу же принесет успокоение, но нарушит ход мыслей, спутает воспоминания. Появится полное безразличие, пропадет интерес ко всему на свете... А ведь как это интересно - помнить, вспоминать, мечтать...
Казалось, физиономия на сосуде слегка усмехается. Взгляд устремлен чуть-чуть вверх, как бы с любопытством, но без малейшей тени высокомерия. О чем думает этот воин? Листьев коки он не жует... Он лишь едва заметно усмехается и с интересом поглядывает на Синчи. Может быть, это инка?
Синчи внезапно приподнялся и сел на подстилке. Его вдруг осенила еще не совсем ясная догадка. Инки не жуют листьев коки! Ему частенько доводилось видеть их; сюда заходят правители областей (недавно даже пожаловал сам великий инка, управляющий целым краем Кондесуйю), случалось видеть комендантов крепостей, могущественных жрецов, но ни один из них не жует листьев коки!
Они разговаривают, изредка улыбаются и, хотя есть среди них старики, четко отдают приказания и прекрасно обо всем помнят. А простые люди? Пожалуй, только очень молодые сохраняют живость ума. Потом под влиянием листьев коки они становятся флегматичными и равнодушными ко всему на свете. Полог на дверях заколыхался от неожиданного порыва ветра, светильник замигал и затрещал. Синчи снова растянулся на подстилке, укрывшись плащом. Обрывки слышанных некогда разговоров, воспоминания о пережитых радостях и печалях целиком завладели им. Вся его жизнь промелькнула перед ним.
Отец Синчи был крестьянином. Каждый год отправлялся он на собрание своей общины для раздела земли. Он жаловался, что камайок, видимо, подкупает старейшину, потому что раздел производится несправедливо. Он жаловался, что Молодых, как правило, оказывается больше, чем удается приготовить им участков возделанной земли, все выше поднимающихся по склонам гор; жаловался, что земельный надел - тупу - становится поэтому все меньше и меньше. Отец сетовал на нерадивость пастухов, охраняющих общественные стада лам: стоило лишь появиться страшному черному медведю, как пастухи удирали и стадо в беспорядке разбегалось по склонам гор. Он жаловался, что когда случается землетрясение, то осыпаются террасы, на которых расположены крестьянские участки, а земли инков и жрецов при этом совсем не страдают. Он жаловался... Да, он постоянно жаловался, а потом принимался за листья коки, мало-помалу погружаясь в тяжелое и мрачное молчание.
Хорошо это или плохо? Инки - когда приходит какая-то весть, когда появляются заботы, когда необходимо принять решение и действовать - не жуют листьев коки. Они размышляют, перебирают кипу, отдают приказания. Это, наверное, труднее. Но ведь это и значит жить! Не так ли?
Синчи казалось, что голова на большом сосуде усмехается. Он из дальних краев, может быть, это даже чанка - домашний идол. Не опасно ли так долго его разглядывать? Может быть, именно этот чанка и нашептывает ему столь странные, тягостные и беспокойные мысли?
Он, Синчи, - гонец. Хороший гонец, недаром его перевели сюда, на главный тракт. Он будет бегать еще два-три года. Потом выбьется из сил и, оставив службу, вернется к себе в долину, в родное селение. Если только вернется... Ведь его могут отправить куда-нибудь гораздо дальше, как переселенца. В бесплодные, знойные пески Арекипы, простирающиеся над океаном. Или в тропические, душные леса над Уальяго или Мараньоном, в горные районы около озера Титикака или же на те зеленые плоскогорья среди пустынь, которые в течение долгих месяцев окутаны тяжелыми, непроницаемыми туманами, наплывающими со стороны океана...
Его могут сделать рудокопом. Прикажут взять в жены какую-нибудь чужую, не милую ему девушку. На всю жизнь! А... Иллья?..
Он снова сел, чувствуя, как забилось сердце. Иллья... Почему нельзя выбрать именно ее, осесть на земле и трудиться вместе всю жизнь? Он представил себе, что когда-нибудь их мумии, обернутые в циновки из тростника, поместят рядом в тихой и недоступной горной пещере. Вероятно, в Мочо есть такие пирамиды, с тысячью коридоров и комнат, где находятся мумии, застывшие в вечном покое.
Но на это нет никакой, даже самой малейшей, надежды. Никто не спрашивал его согласия, приказав стать гонцом, никто не станет спрашивать его и о том, где он собирается работать дальше. Где-то на каком-то кипу в Юнии или в столице западного суйю Айякучо либо же в самом Куско есть узелок, обозначающий его, Синчи-гонца. О нем знают, помнят, за него решат его судьбу. Его направят туда, где он понадобится, найдут ему жену, построят дом, он получит еду... Получит листья коки, чтобы забыть обо всем и беспрекословно выполнять приказы...
И вдруг в душе Синчи вспыхнул протест, он упал на подстилку, сжал кулаки, крепко зажмурил глаза. Нет, нет! Все что угодно, только не это! Только не это! Он не откажется от Илльи, от жизни свободного человека, от своих мечтаний! Он больше не притронется к листьям коки, он не хочет все забыть и ничего не чувствовать...
А вдруг он узнает, что камайок решил взять себе его Иллью? Или собирается отдать ее в жены кому-нибудь другому? Не лучше ли тогда жевать как можно больше листьев коки, с полным равнодушием глядя на все, и не мучиться? Ведь тогда все равно ничем не поможешь.
Нет, не поможешь!
Со сторожевой вышки наверху донесся протяжный, назойливый клич:
- На горе двойной сигнал! Готовься бежать!
Синчи отбросил плащ и одним прыжком оказался у выхода. По его полуобнаженному телу, схваченному ночной прохладой, пробежала дрожь.
- Я побегу! -бросил он товарищу, который приподнялся было на своей подстилке. - Я заменю тебя!..
Глава третья
Еще дважды в эту ночь бегал Синчи, и утро застало его в помещении сторожевого поста у подножия гор. Он устал, но зато немного успокоился и как почти всегда бывает в таких случаях - примирился со своей участью. Отсюда не видно было селения, в котором жила Иллья, зато очертания города Юнии вырисовывались гораздо отчетливее.
Начальник поста, славившийся своей дальнозоркостью, даже утверждал, будто различает людей, великое множество людей, идущих с юга и востока к стенам города, но проверить правильность его слов никто не мог. Зато в там6о, что находилось неподалеку, наблюдалось немалое оживление: это уже видели все.
Одолев последний перегон, Синчи отдыхал, с большим интересом наблюдая за всем, что там происходит. На рассвете у постоялого двора появился какой-то тукуйрикок. Он, видимо, направлялся в дальний путь: не задерживался на промежуточных сторожевых постах, никого ни о чем не расспрашивал. Потом вниз, к Юнии, прошли двое жрецов, а вслед за ними на подворье показалось несколько воинов, Похоже, что они чего-то дожидаются.
Солнце уже высоко поднялось над горными вершинами, когда появился Бирачи, пересказал другому часки свое донесение и, тяжело переведя дух, присел рядом с Синчи. Он потянулся к листьям коки, но вдруг стремительно вскочил.
- Ох, чуть не забыл! Тебе, Синчи, велено тотчас же возвращаться на наш пост.
- Как? Прямо так, без донесения?
- Да. Возвращайся обратно, захвати свою сумку, плащ и отправляйся в тамбо.
- Зачем?
- Это мне неизвестно. Таково распоряжение начальника, - равнодушно добавил Бирачи и, уже не обращая на Синчи внимания, принялся за листья коки.