***
Был в деревне. Осень. Красная машина на улице, сам, жена, дети — все молодые. А бабушка смотрит из окна. Синий платочек, старческое морщинистое лицо и глаза. Господи, глаза человека, который уже смирился с мыслью, что уходит и так жалкует на этом бережку, на самом жизненном краешке. И так ему хочется еще видеть этот белый свет, пускай и бедный, серо-осенний. Да и глаза уже не светятся, больше видится серое пятно. Но светлое. Машу ей рукой на прощание, а она этого уже не видит. Та, что растила меня маленького. Смотрит в белый свет, и так смотрит, что сердце обливается кровью.
Был бы я художником, как бы нарисовал это! И эту деревенскую осень, и этот краек-бережок, и это такое родное лицо.
***
О литературных склоках не только говорить, а и думать не хочется. Последняя радость — «Знак беды» Быкова. Редакторская моя радость, что в газете есть статья Игоря Дедкова о повести, наверное, самый первый отклик. Отвез ему домой. Ничего не говорил о том, что наши солидные и уважаемые критики были так заняты, что не смогли по-срочному написать. А надо было срочно, покуда не поднялся лай из подворотень. Слава Богу, отозвался из Костромы по старому знакомству Игорь Александрович. Он уже имеет авторитет всесоюзного критика.
***
Были с Адамчиком в больнице у больного Крапивы, лежит на третьем этаже, в девятой палате, где умирал Мележ. Так называемый «люкс» — боковушка совсем небольшая. Сам поднялся, сел на кровати. Видит совсем плохо. Покуда привыкал к голосам, путал нас. Что надо ищет ощупью. Сказал, что уже почти не видит, но читает, водя носом по строкам через лупу. Чтобы строки не терялись, держит их пальцем. Приятно удивлен, что Адамчик хорошо знает травы, говорит, что повторяется иногда в описаниях, а вот у Шамякина в романе есть и быт, и детали, а главного — образа Ленина нет. Голова у Кондрата Кондратовича ясная, помнит все. Хочет еще дописать пьесу, которая у него начата. «Вот только вы ее не поставите» — такое резюме с улыбкой. Эти слова он повторил позже и цековскому начальству, которое пришло навестить его.
***
Глубокая осень, а такое тепло держится, что даже тревожно от этого.
***
Проехали с Трояновским по партизанским местам его родины, где он партизанил, где моя мать была. Непроходимые болота осушены, по ним мелиораторами проложены гравийки. Нет и реки Лоши, на берегу которой всю войну гнили приготовленные к сплаву бревна. И самой реки, вместо нее метров на десять шириной мелиоративный канал.
***
Сижу в Королищевичах. Лес здесь еще настоящий, могучие сосны, полумрак под раскидистыми елями. Многие деревья уже помечены на высечку. Новая дорога подрезала лес совсем близко к корпусу. Так вскоре доберутся и до ели, под которой любил отдыхать Колас. Во всем чувствуется запустение, Королищевичи доживают свой век как Дом творчества.
Перед отъездом сюда был на бюро ЦК, где рассматривали вопрос о руководстве СП БССР литературными периодическими изданиями. Евгений Иванович Танк докладывал вообще, что напечатано, что будет печататься, что в переводе напечатано во всесоюзной печати. Самым главным недостатком в работе оказалось то, что сотрудники не высиживают в редакции полный рабочий день. О материальном обеспечении ни слова. Ни слова о том, что библиотеки не выписывают белорусскую периодику. Никому из редакторов слова не дали. Потом собирали еще раз, чтобы окончательно выработать постановление. За это время сделали запрос в Москву. Там сотрудники не высиживают в редакциях свои восемь часов, и вопрос о надомничестве отпал сам собой, исчезли и закиды о «мелкотравчатом национализме», постановление получилось вроде бы и основательное, но бесполезное, да и вреда от него тоже не будет.
Здесь, в Королищевичах, зима разваливается совсем, лыжи окончились. Вечерами слушаю воспоминания Рыгора Нехая о войне, о послевоенном времени, о посиделках за чаркой с друзьями — Астрейко, Велюгиным, Нагнибедой.
***
Проснулся ночью, сел за стол. За окном зимняя ночь, снежная кисея, на подоконнике как-то фантастически стоят эльвасы, под одним из них тремя зелеными листиками взошло неизвестное мне растение. Когда-то хорошо писалось такими ночами, особенно в лесу. Тогда еще не знал, что такое бессонница, что такое боль в сердце. И теперь по инерции думаю, что все еще впереди, что все только начинается. Почему-то припомнилось, как в последний мой приезд домой бабка моя рассказывала, что приснился ей сон, будто я маленький еще, одетый во все белое, собрался идти играть к тетке Ганьке, которая уже к тому времени умерла. «А я знаю, что это такое, бросилась не пускать тебя — и свалилась ночью с полка на пол». И я знаю, что это от старческой немощности упала она с полка, сама уже и подняться не может. Лежит и умирает. От этого сна встревожилась мама, нашла мне попутчиков до Минска, чтобы ехал не один. «Может, у кого-нибудь счастье большее, вместе с людьми езжай».