***
Позавчера мороз с тридцати ночью упал до ноля, пошел такой густой снег, будто плотной марлей все занавесило.
Вчера было совещание у Кузьмина. Инициатор Павлов. Суть его выступления в том, что редакторам надо быть внимательными, чтобы критика не переходила границ и не давала зацепок комментаторам радиостанции «Свобода». А если комментируют, то это уже недочет в работе, не хватает бдительности, политического чутья. И еще — упаси боже муссировать тему, что белорусское лучше русского, а тем более поднимать на щит древность Беларуси, преимущества над Московией ВКЛ.
У него как-то болезненно блестели расширенные глаза.
***
Перед выходными звонок из ЦК инструктора З. — вот вы дали информацию о вечере эсперантистов, они там свой гимн исполняли, а гимн у нас только один, и руководитель ихний сионист замаскированный. Оказывается, в Доме культуры стройтреста общество эсперантистов, которое официально существует при Белсовпрофе, провело торжественный вечер в связи с юбилеем эсперанто. Они имеют свой ВИА, на языке эсперанто и свой гимн исполнили. Аврал, крамола. Да пускай живут эти эсперантисты, не думаю, что их и разгонять будут. А вот же начальники от печати «бдят», выискивают. И редактору «Вечерки» перепало.
***
Сижу в Королищевичах. Снежно, зимно, безлюдно. Здесь Аверьян Сафронович Деружинский называет себя «князем королищевичским», потому что сидит тут с осени. Старый Микола Улащик приехал из Москвы, пишет книгу об истории своей родной деревни, еще Люба Турбина с сестрой. Вот и весь контингент. Не последний ли это королищевичский сезон? Нету лыжни, нету и лыж. Ходим на прогулки с Улащиком, Николай Николаевич вспоминает, а я слушаю.
***
Канцелярия университета и кабинет Пичеты находились в доме напротив нового корпуса теперешней гостиницы «Минск». Пришли к нему группой сдавать зачет. Первой отвечала евреечка из Червеня и начала нести такую чушь, что и студенты опешили. Пичета слушал, опустив голову, потом вскочил на ноги:
— Как вы смеете с такими знаниями идти ко мне, к ректору?
И топает ногами:
— Идите вон!
У студентки от испуга ноги отнялись, потом она кое-как выгреблась из кабинета.
А Пичета дергает себя за галстук.
Студенты знали, что это предел его разозленности, и хотели податься следом за девушкой.
— Нет, садитесь!
Посадил и зачет принял.
***
Еще воспоминание о неизвестном мне академике Семене Вольфсоне. Он вначале работал в университете, потом в Наркомате просвещения. Из-за небольшого роста его за глаза называли Семочкой. Принципиально ни слова не произносил по-белорусски.
Пришел к нему на прием учитель из Строчиц. Громила, лицо грубое, бандитское. Маленький Семочка за столом. Учитель объясняет: тетрадей нет, учебников нет, карандашей нет. Семочка — нет и не будет. Учитель поднялся, за ножку стул — и о стену. Стул рассыпался. Семочка вылез из-под стола:
— Ну что вы такой нервный? Мы с вами можем договориться.
Учитель получил записку от чиновника и на складе все нужное, а потом рассказывал об этом коллегам в порядке обмена опытом.
В тридцатые Семочка начал пописывать «куда надо», уже работая в Академии наук, пошел вверх по служебной лестнице, стал академиком.
Когда началась война, со всем домашним скарбом решил ехать в эвакуацию автономно. Снял вместительную телегу, напаковал ее как мог и с женой двинулся в путь. Где-то под Смолевичами съехал в перелесок переночевать. И оттуда больше не выехал, и никто его больше не видел. Наверное, бросилась в глаза кому-то та груженая телега.
Аверьян Сафронович на одной из пустующих веранд в домике поет сам себе свои песни, приплясывает, и в пустой веранде голос его, как в центре колокола, хорошо слышен ему самому и радует его.
***
Над лесной просекой под большим снегом согнулись к земле молоденькие березы, идешь под ними, как в тоннеле. Эти деревья уже не смогут выпрямиться. Ветви с верха ствола начнут тянуться к солнцу, каждая стремясь стать стволом, и своей тяжестью оборвут корни и окончательно уложат деревья на землю, и пропадет вся эта поросль без своих корней.
Подумалось и о нас самих, пишущих и тянущихся в небо вечности, в классики, почти не имея корней.
***
Позавчера встретил на улице Заира Азгура. Стоял, смотрел на свою мастерскую. Повел показывать. Еще только идет переезд, не все перевезено и расставлено. Ходит он тяжело, присели на скамеечке в комнате. Говорит:
— Вот если бы поднялся Кузьма Чорный, поверил ли бы, что это я все наделал, тот маленький жидок из Сорок. До чего дожито!