Радостно и за самого писателя, что ему при жизни выпала хоть краюха славы и признания. К многим слава приходит тогда, когда холодно и неуютно окончился жизненный день.
***
Случаются дни, когда везет на добрые встречи. Буквально позавчера заходил в издательство Адамчик. Приносил заказанную ему закрытую рецензию. Написана аккуратным каллиграфическим почерком. Сам худощавый, легкий, доброжелательный, с грустноватой улыбкой, похожей на эти августовские дни.
Не только приятно читать строгие строки рецензии, но и просто разговаривать с ним. Так и среди людей, когда встречаешь мастера своего дела, приятно вести с ним разговор.
***
Жесткая, почерневшая листва поздней осени на тополе шумит под ветром так, что кажется — дождь по стеклам.
***
Позавчера был на похоронах Хаткевича. Все-таки немного людей собралось. И выступавшие не так хвалили его творчество, но все как один говорили о том, что был добрым человеком. А это не так и мало.
Лежал в гробу, казалось, немножко повернув голову к плечу, которое у него болело.
***
Конец сентября, а тепло держится под тридцать градусов, люди купаются.
Одну белую лунную сентябрьскую ночь над пустыми полями повидал недавно в деревне. Величественная лунная тоска, даже лист не шелохнется на дереве. И такой вечностью и жаждой жизни повеяло от этой тишины и величественности, от полевого покоя, что и сегодня еще от воспоминания щемит сердце.
Назавтра с ружьем ходил по пустым полям, по слабенькой, только отскочившей озими, на озерцах стрелял по уткам. А после обеда под желтым осенним солнцем шел к автобусу, потом ехал в город в темноте, под гудение пьяноватой бестолковой говорильни.
***
Похороны за похоронами. Где-то в прошлом году по чьему-то заказу писал о Михасе Лынькове, а сегодня стоял у гроба. Все делалось в какой-то спешке.
Над гробом говорили почему-то по-русски.
***
Прожил три дня в чудесном спокойствии, читал и немного писал, с любовью к сыну и его безмятежности и светлым принятием этой любви. Если человек счастлив, он не знает, что есть счастье, о нем он узнает тогда, когда счастья не станет, начинает искать его и редко когда находит.
***
Еще раз читал «Млечны Шлях» Чорного и думал, что ни короткие предложения, ни эти частые «было» — ничто не преграда для действительной художественной правды, когда пишется сострадающей и болящей душой. Это обязательное и главнейшее отличие настоящего искусства.
***
Цензура снимает из книги Пимена Панченко стихотворение о родном языке, исчезла белорусская колыбельная не только на телевидении, но и на радио. Со стороны с удивлением слушают, когда разговариваю с сыном по- белорусски. Неужели хватает людям только того, что можно поесть и модную шмотку на себя натянуть? А каким же будет и мой сын без этой «печали полей», без святости в душе?
На заседании секции прозы, начиная от Лобана, возводили меня в ранг «молодого талантливого». Только, думается, от всех этих похвал и вреда не будет, и пользы. Работу надо делать долго, и будет всякого: и легкого, и трудного, удач и неудач, дай Бог только здоровья и ясной головы.
***
На писательском собрании выступал Яцко, заместитель председателя Госкомпечати, и совсем серьезно требовал, чтобы мы, писатели, сами сокращали количество изданий на белорусском языке и больше издавалось русской классики и детской литературы. Цинизм или непонимание, что говорит?
***
Уже несколько дней, как лежит легкий снежок. Ветрено и холодно от настывшей земли. Хочется настоящего снега, а не дождя, грязи.
Вчера был у Ивана Антоновича. Он внимательно, до запятой, вычитал мою корректуру, не только свое вступительное слово, написал Сергеевой письмо с
замечаниями, чего не догадался сделать я. И все это сделано с чувством своего умения, значимости такой работы.
Когда я сказал, что в книге, возможно, повторяются некоторые детали, он между прочим заметил: есть и такое — в начале книги мальчик подводит под выстрел своего друга-собаку, а в конце книги сам уже стреляет в собаку.
Проводил меня на лестничную площадку, и когда я сказал, что только отнимаю у него время, ответил:
— Ничего. Когда-то и вы будете такое делать.
***
Михась Тихонович Лыньков, прожив жизнь, просил, чтобы фамилий Бровки и Лужанина не было под некрологом. Бровку, кажется, вписали по приказу сверху, потом сделали помпезный творческий вечер, где он, переполненный чувствами и счастливый, заговорился так, что назвал родным русский язык.