«Я в западне. Я знаю, что я в западне. Мне никогда отсюда не выбраться. Как я здесь очутился? Я, должно быть, спятил, что ли?»
Тетя Кэт опять заговорила с ним, но он ее не слушал. Тихим монотонным голосом, каким женщины любят уговаривать малышей, она старалась успокоить его, но у нее это плохо получалось, потому что она тоже чего-то боялась. Он слышал страх в ее голосе, без конца повторявшем одни и те же слова. Говорила, говорила, а сказать ничего не сказала. Как бывает, когда поют колыбельную. Или как разговаривала со своим трехлетним сыном их соседка, когда он забрался на крышу и уселся там, спустив ноги, и все решили, что он вот-вот упадет и разобьется насмерть.
— Привет!
Это был Хью. Его голос.
— Ура! — сразу обрадовался Кен. — Наконец-то явился.
— Ага. Я пришел бы и раньше, но нужно было помочь папе найти инструмент. Как дела?
— Лучше. Теперь гораздо лучше.
Кену не было видно, что Хью тоже дрожит и что тетя Кэт, крепко держа его за руку, шепчет:
— Видишь, как ты появился, он сразу повеселел. Молодец!
— Мы тебя скоро выручим, — сказал Хью. — Папа сейчас принесет инструмент.
— По-моему, ты сказал, что помогал ему его искать?
— Я помогал… Я… Дело в том… — Хью смутился: он не знал, что ответить. Он боялся, что Кен уличит его во лжи.
Тетя Кэт, спохватившись, вдруг принялась рассказывать, что дяде Бобу пришлось вернуться и переодеться в рабочую одежду, но было уже поздно. Теперь уже ничто не могло освободить Кена от того дикого страха, который языком пламени вспыхнул в нем.
— Я в западне! — вскрикнул он.
Они хором принялись уговаривать его не шевелиться.
— Нет, нет, — убеждала его тетя Кэт, — Не двигайся. Сиди смирно.
Но Кен был не в силах совладать с собой. Его обуял страх. Он не мог устоять перед желанием что-нибудь сделать, что-нибудь предпринять. Он попробовал продвинуться назад, но не сумел; сделал попытку тронуться вперед, пополз, извиваясь, как червяк, и упираясь ногами в землю.
— Остановись, Кен! — кричала тетя Кэт. — Ты только сделаешь себе хуже. Остановись!
И вдруг земля под Кеном заколебалась, прогнулась, осела. Он попытался за что-нибудь схватиться, но кусты поползли вслед за ним. Он вскрикнул. И не увидел своих ног, только почувствовал, как они куда-то проваливаются, скользят вниз, почувствовал, что земля раскалывается, трескается, хрустит, рушится.
Кен издавал один вопль за другим, потом вдруг у него перехватило дыхание, он смолк, и только сердце вырывалось из груди, на руках появилась кровь от новых порезов, а губы запеклись и пересохли.
Внезапно скольжение прекратилось. Он очутился по бедра в чем-то мягком и застрял. Ноги его были погружены во что-то странное. Он мог двигать пальцами, но не видел их. Он слышал, как что-то где-то падает, но что именно, тоже не видел. Он опустился на семь или восемь футов под землю и очутился в полной перегноя глубокой чаше из корней, мусора и веток, которые осыпающаяся земля была не в силах потревожить.
Кен поднял полный страха взгляд на перечеркнутый корнями прямоугольник из света и тени. По небу разливался золотистый свет, отливали золотом и теперь такие далекие от него листья и ветки.
Откуда-то сверху доносились голоса и крик, но разобрать их он не мог. Они тоже были чересчур далеко и потому не различимы. И вдруг он вспомнил про свой сон. Воспоминание об этом сне нахлынуло на него с такой силой, что он забыл про все, даже про опасность. Он понял, где он. Он очутился в той самой яме, куда с криком провалились золотые люди. Но теперь это был не сон, это была явь. А падали, оказывается, куски досок и комья земли, которые осыпались со стенок шурфа и летели вниз на глубину в шестьдесят футов.
По-видимому, это была та самая яма. Он не знал почему, но был в этом уверен.
— Кен! Кен!
Голос был так далеко, что ему даже не захотелось откликнуться.
Он очутился в золотой яме, где были золотые орешки.
— Кен! Кен! О господи! Кен!
— Папочка! Папочка!
Снова крики и мужской голос: