— Мне больно.
— Потерпи, не умрешь!
Я дернулся, медсестра схватила меня сзади за плечи.
— Стоять смирно! — раздалась команда.
Почему они мной командуют?
Помастурбировав резко взад-вперед мой пенис и бросив, он перешел к заду. Его цепкие гладкие пальцы схватились за мои половинки и стали их мять, сжимать и раздвигать.
Рябизна его лица раздражала, а цепкость наглых пальцев бесила. Он наклонился так близко, разглядывая кожу, что казалось, сейчас ткнется своим толстым носом в мой анус. Он все мял и давил. Как будто искал какие-то следы. Потом неудовлетворенно откинулся.
— Ничего, ну-ка, посмотрите вы.
Медсестра склонилась к коже на моей попе. Я разглядывал, как она разглядывает мой зад.
— Абсолютно ничего. Ни одной точки, ни одного следа.
— Дайте склянку, пусть помочится. Хочу на всякий случай проверить мочу, хотя канал абсолютно чистый. И вокруг отверстия — все розовое. Железы не вздутые, нормальные, ни малейшего симптома.
— Мочитесь, — сказала сестра, подставив баночку.
Я смотрел на ее руку и думал. Думал.
Я брызнул мимо, и моча попала ей на руку. Она подняла голову и взглянула мне в глаза:
— Аккуратней.
Мне захотелось помочиться ей прямо в лицо.
— Достаточно. Одевайтесь! — скомандовал врач.
Все его оспы выражали сожаление, что он ничего не нашел. А что он искал?
Рябой дегенерат рассматривал мою мочу. Застегнувшись, я вышел из отпертой двери. «Доставщиков» нигде не было. Я спустился со второго этажа.
Машина стояла прямо у подъезда. Дверь сразу распахнулась. Вера извиняющимся тоном произнесла:
— Мы боялись, что ты не поедешь, мы понимали, что ты здесь вовсе ни при чем. Но они хотели исключить даже вероятность гипотезы, чтобы точно знать.
— Как это все понимать?! — процедил я.
Наступила тишина. Бонштейну было сорок пять лет, хотя выглядел он на десять лет моложе.
— Алеша, я тебе сейчас кое-что скажу. Только ты должен быть мужчиной. (Я дико напрягся.) — Литу изнасиловали. Сначала напоили, а потом изнасиловали. Она боялась тебе сказать: было групповое изнасилование. (Я задохнулся.) Но это еще не все. Один из насиловавших болен гонореей и заразил ее. (Я стал пытаться схватить воздух ртом.)
У меня все поплыло. Я думал, сейчас растворюсь и исчезну. Но он продолжал:
— Она рассказала следователю, что стала женщиной пять дней назад — с тобой. Поэтому он попросил нас проверить, не болен ли ты…
— Что?!
— …чтобы исключить всяческую возможность и иметь прямое доказательство, что это тот, другой. Мы должны были сделать это сегодня вечером — для следствия. Чтобы помочь Лите…
Я сидел ошеломленный и раздавленный. Меня душила ярость на нее: предавшую, солгавшую, обесчещенную, обесчестившую.
— Значит, она заражена?
— Да.
Мне хотелось взвыть, закричать, зарычать, взреветь: все что угодно, только не венерическое заболевание. Только не это. Меня душило от озноба. Горло сводила судорога.
Я не знал, что сейчас вся моя жизнь переворачивается.
Дыхание с хрипом вырывалось из горла. Лицо Веры округлилось и расплылось…
— Саша, ему плохо!
— Не волнуйся, мы сейчас отвезем тебя домой.
Это последнее, что я услышал.
Папа открыл дверь:
— Что случилось, сынок? У тебя лицо белее мрамора.
Я молчал. Я не мог говорить. Мне нужна была вода, внутри душило.
— Ты меня не послушался?.. Ты хочешь, чтобы я в это вмешался?
Не дай бог! Я заскочил в ванную и захлебнулся холодной водой.
Тело дрожало, внутри трясло, колотило. Руки были холодные, пальцы непослушные. Заморозив гортань, я захотел чаю.
— Алексей, вам сделать чаю? — спросила Любаша, вошедшая на кухню.
Сделав, она бесшумно удалилась.
Почему это происходит? Остановись все, исчезни! Мне больно, мне страшно. Я не хочу этого. Не хочу. Она же только что была девушкой. Невинной. Нетроганой. Нецелованной. Как же все запачкано. Как же все изгажено.
Мои зубы стучат о край стакана. И ломают его, течет кровь из губы. Неужели я вскрикнул? Входит папа, кровавый чай. Он что-то говорит, говорит, говорит.
Потом относит на диван-кровать. И кладет руку на лоб. Я начинаю бредить:
— Только не на этот диван… Диван… не этот…
И проваливаюсь в тартарары.
…Утром я захожу в гулкое здание своего института, в середине которого пустота. Предлекционная беготня, звонок, и все стихает. В аудитории половина студентов из ста двадцати. Ее среди них нет. Для того чтобы ей собраться и накраситься, нужен час. Иногда полтора. Поэтому часто она появляется ко второй половине. Или второй лекции. Воображая, видимо, что преподавателей волнует ее внешность и вид, а не посещаемость. Сегодня она будет избегать меня или, наоборот, пользоваться защитой публичного места. Хотя это ей не поможет. Ей ничего уже не поможет.