Новый посол был из тех, кого считают слишком незначительным, чтобы быть полезным во Франции. Будучи выслан в Польдавию, он никак не мог утешиться. Голлизм Пуаре и моя оппозиционность удовлетворяли разом и его обиженное самолюбие и чувство неколебимой преданности своей отчизне. Вскоре мы оба стали ему необходимы.
К концу учебного года я под руководством Больдюка защитил в Государственном университете Польдавии докторскую диссертацию о вариантах "э немого" в произведениях французских военных писателей первой половины XX века. Большая часть материалов была взята из мало кому известной брошюрки, опубликованной в 1954 году в Сен-Флуре бывшим полковником французской Освободительной армии. Купил я ее когда-то на барахолке Мериадек в Бордо, и сам не знаю, благодаря какой случайности книжка эта попала в Польдавию среди прочих моих бумаг. Я ничем не рисковал: слишком далеко Канталь от берегов Польдавии. Впрочем, ни один из членов жюри, даже и Больдюк в том числе, не дал себе труда ознакомиться с моей работой. Первая же страница убедила их, что я вполне к месту цитирую де Голля, и они сочли излишним идти дальше.
Итак, я стал доктором, что в силу франко-польдавских культурных связей приравнивалось к французскому званию кандидата. Я достаточно хорошо понимал, что степень моей невежественности, невзирая на защиту диссертации, осталась прежней, но с этим скромным дипломом в руках я почувствовал прилив новой отваги. И через несколько дней мне представился случай проявить ее, когда мой бывший преподаватель Ланьо приехал в Польдавию по случаю присуждения ему степени доктора " honoris causa ".
Как только в гостиной посольства профессорский взгляд упал на меня, я понял, что его антипатия ко мне ничуть не уменьшилась. Он беседовал с послом и Больдюком. Приближаясь к ним, я почувствовал, что непременно буду встречен каким-нибудь разящим замечанием, которое если и не повредит по-настоящему, то, во всяком случае, подорвет доверие ко мне в будущем. Поэтому я решил опередить события. Не дав Ланьо открыть рот, я взял его за локоть и воскликнул:
- А, старик, до чего же я рад тебя видеть!
Его так поразило это "ты", что он буквально остолбенел. А я воспользовался этим обстоятельством и, продолжая в том же духе, стал расхваливать Ланьо перед Больдюком и послом, так что любая резкость с его стороны показалась бы неприличной и необъяснимой.
Я видел, как он весь напрягся, побледнел, открыл было рот. Потом лицо его приняло обычное выражение, насмешливые искорки зажглись в глазах, и в них, как мне показалось, промелькнуло нечто вроде восхищения. Как бы то ни было, он подыграл мне.
- Кого я вижу!-спокойно отозвался он.-А я и не знал, что ты в Польдавии.
- Он работает со мной, - подхватил Больдюк. - Это мой ученик.
- Если не ошибаюсь, - добавил посол, - он недавно защитил под вашим руководством весьма интересную докторскую диссертацию.
Ланьо как-то неопределенно покачал головой.
- Значит, ты уже доктор? Браво! Ты не теряешь времени, дорогой... Недаром же я говорил, что ты далеко пойдешь.
И повернулся ко мне спиной, но я уже выиграл партию. На. следующий день во время прогулки, которую мы совершали в машине Пуаре, Ланьо даже осведомился у меня о моей работе. Я воспользовался этим и расспросил его о том, что так меня волновало. Хотя Ланьо никогда не занимался электроникой, он принадлежал к числу тех людей, чья порука могла пригодиться при поддержке моего литератрона. На сей раз я не совершил оплошности и не стал пичкать Ланьо его собственной стряпней. Я показал себя внимательным слушателем, высказывал сдержанные критические замечания, задавал в подходящий момент уместные вопросы и сумел проявить достаточно тупости, чтобы дать собеседнику блеснуть своим незаурядным красноречием. Не знаю, попался ли Ланьо на мою удочку, во всяком случае, мне показалось, что он мне признателен, и он простер свою благосклонность, чтобы дать мне несколько советов.
- Дорогой мой, когда у человека возникает интересная идея, упаси его боже, обращаться в Сорбонну. Это же оптовики от науки. Они разучились ее детализировать. Когда вы... когда ты вернешься во Францию, заходи ко мне. Я тебя познакомлю с моим приятелем, неким Буссинго, который руководит в Бриве Высшим педагогическим училищем инженеров-риториков. В его распоряжении оборудование, кредиты и отличный штат молодых ученых, которые только и мечтают о работе.
Я взял на заметку это предложение. Если дело выгорит, значит все мои затруднения решатся сами собой. Я слышал об этом ВПУИР еще от Бреаля. Я знал, что Буссинго энергично отстаивал свое училище, знал и то, что министерство финансов не раз угрожало лишить его дотации. Именно такая угроза вызывает у хорошего руководителя небывалый прилив творческих сил. Если умело взяться за дело, ученые из школы Буссинго с радостью примут литератрон, лишь бы не помереть с голоду, и мне не составит труда убедить их выполнить за меня всю работу. Но пока еще рано раскрывать мои замыслы.
В ближайшие недели я обдумывал план возвращения во Францию. Польдавия была мне уже не нужна, и к тому же политический климат в стране портился с каждым днем. Подорванный южнопольдавским восстанием, режим Освободителя начал заметно расшатываться. Больдюк все меньше занимался наукой и все больше политикой.
Я раздумывал, как бы порвать контракт, как вдруг официальное письмо вывело меня из затруднения. Французский генеральный консул в Польдавии сообщал, что моя отсрочка призыва в армию истекла и мне надлежит без промедления явиться во Францию для несения военной службы.
Так я распрощался с Польдавией и своим учителем Больдюком.
Пуаре отвез меня в аэропорт в своей машине.
-Умеете щелкать каблуками?-спросил он на прощанье.
- Еще бы!
Эту науку я прошел еще на вилле Ля Юм. Мне не было и восьми лет, когда я уже щелкал каблуками не хуже заправского фельдфебеля. Тут, конечно, незаменима пара старых добротных немецких сапог, но щелканье, изданное моими туфлями, было, по-видимому, настолько красноречиво, что все пассажиры разом обернулись в нашу сторону, словно услышали револьверный выстрел.