В схоластике, помимо ее догматизма, Петрарку отталкивала ее упрямая устремленность к потустороннему миру. Пусть небожители, полагал Петрарка, занимаются небесным, задача человека думать о земном. И он цель науки и литературы видел в том, чтобы вникать в мир, населенный людьми. Человек — главный, если не единственный, объект его интересов. Ведь человек — это история, это отчизна, это красота мысли и искусства, это творческий гений. В одном из цитированных уже писем к Боккаччо (11 июня 1352 г.) он заявил: «Признаю и отрицать не могу: знаю других и себя знаю, наблюдаю род человеческий и вообще, и каждого в отдельности»[25]. «Себя знаю». Наблюдая род человеческий в его историческом движении, Петрарка постоянно обращается к самому себе. Самого себя он лучше знает, чем других. И цену себе он тоже знает. У него есть основания считать себя выдающимся человеком. «Открытие человека» он и начал с самого себя.
Герой «Африки» Сципион Африканский был фигурой музейной, эффектной, но во многом условной. Правда жизни, к которой стремился первый итальянский гуманист, заявила о себе в его произведениях совсем другого рода. Это — письма, написанные замечательно живой латинской прозой. Письма были признанным жанром в древнеримской литературе, которую так хорошо знал и так высоко ценил Петрарка. Рассчитаны они часто были не только на адресата, но и на более или менее широкий круг любителей словесности. Письма наряду с другими писали Цицерон и Сенека.
Петрарка, конечно, не смог пройти мимо этих классических эпистолярных образцов. Только ему гораздо ближе Цицерон, чем Сенека. Последний, по словам Петрарки, «сгрудил в своих письмах нравственную философию почти всех своих книг, а Цицерон, философствуя в книгах, в письмах говорит о повседневных вещах, упоминает новости и разнообразные слухи своего времени». И Петрарка признается, что именно письма Цицерона являются для него «захватывающим чтением» и что в своих письмах он «больше последователь Цицерона, чем Сенеки» (из письма от 13 января 1350 г.)[26].
В пору своей творческой зрелости, пройдя уже немалый жизненный путь, Петрарка вспомнил о груде писем, которые он столь охотно писал на протяжении ряда десятилетий. Он решил их заново пересмотреть и привести в порядок. Так возникло три эпистолярных свода: «Книга писем о делах повседневных» (1353-1366), «Письма без адреса» (1360) и «Старческие письма» (1361-1374). В «Книгу писем о делах повседневных» вошло 350 писем.
Подобно Цицерону, Петрарка в своих письмах, как бы он ни превозносил «сладость одиночества»[27], не устает касаться больших и малых явлений окружающего мира. Его тревожит судьба родной Италии. Но самое главное в книге — это сам Петрарка. Он с огромной охотой рассказывает о себе, о своих радостях и горестях, о взлетах и падениях, о надеждах и разочарованиях. Как его короновали лавровым венком в Риме и как переживал он свой триумф. И как крушение Риенци подорвало его веру в возрождение Италии. И как он вольно жил в Воклюзе. И как однажды увесистый том Цицерона, упав, поранил его ногу[28]. И как быстро несущиеся годы все меняют на своем пути: «Быстро меняюсь лицом, еще быстрее состоянием души, изменились нравы, изменились заботы, изменились занятия; все во мне уже другое... И сейчас я ухожу и по мере движения пера движусь, только намного быстрее: перо следует ленивой диктовке ума, а я, следуя закону природы, спешу, бегу, несусь к пределу и уже различаю глазами мету»[29].
Понятно, что такой взыскательный стилист, как Петрарка, находивший удовольствие в «оттачивании слова»[30], в своих письмах касался вопросов литературного мастерства — например, в письме приору Франциску о трех стилях (9 августа 1352 г.), кардиналу Талейрану о ясном и высоком стиле (22 сентября 1352 г.).
Вопросы религии, занимавшие умы европейцев на протяжении всего средневековья, не могли быть безразличны Петрарке. И в письмах, и в философских трактатах он постоянно обращается к ним. Христианская вера была для Петрарки его естественной верой. Но он хотел обогатить христианский мир ценностями мира античного. В одном из писем 1359 г. он бросил знаменательную фразу: «Христос бог наш, Цицерон вдохновитель нашего искусства речи»[31]. И хотя Петрарка понимал, что «это разные вещи», ему очень хотелось приблизить Цицерона к христианскому миру, и с этой целью он указывал на его тяготение к монотеизму.