Если вспомнить, что в некоторых списках диалога «Тайна» существовал подзаголовок «О тайной борьбе моих забот», то становится ясным, что перед нами своего рода исповедь писателя, стремящегося понять самого себя. Появление в диалоге Августина, автора первой литературной исповеди, вполне естественно. Но диалог — это не только заслуженная дань литературным заслугам Августина. Августин и Франциск в диалоге — это живой Петрарка, обращенный одновременно к заветам средневековья и поискам нового времени. Ведь заветы средневековья в XIV в. продолжали повсеместно напоминать о себе. Были они ощутимы и в сознании Петрарки. Из века в век продолжалась проповедь аскетического презрения к миру. Не так легко было отойти от нее. Но уже в XII в. звонкие песни любви пели трубадуры, а за ними и их ученики в разных странах Европы, в том числе во Франции и Италии.
Первый великий гуманист, Петрарка имел тонкую духовную организацию. Были ему присущи и душевные противоречия. Не случайно, наблюдая жизнь людей, он утверждал, что их «стремления и чувства находятся в раздоре с самими собой»[41]. Ощущая в себе подобный раздор, он захотел исследовать свой духовный мир и посмотреть на него как бы со стороны.
Совсем нелегко подвести точный итог беседе Франциска с Августином. Часто голос маститого старца звучит в диалоге уверенно и властно. Часто Франциск отступает под натиском его аргументов и в то же время остается самим собой. Ведь он тот, кто закладывает в Европе основы гуманизма. Разве слава не является заслуженной наградой за достойные труды? И разве любовь не поднимает человека на огромную высоту? Читателю предоставляется право судить обо всем этом самому. Тем более что присутствующая при беседе Истина упорно молчит.
Но в одном значение диалога несомненно. Перед нами замечательный опыт самопознания. Умело используя классический жанр диалога, Петрарка набрасывает выразительный портрет человека, вступающего в новый мир. Сознание его уже лишено той утешительной прямолинейности, за которую ратовали средние века, опиравшиеся на догму. Оно стало неизмеримо более сложным, противоречивым и поэтому динамичным. Его подгоняют сомнения, и в этом отношении Франциск из диалога «Тайна» в какой-то мере напоминает шекспировского Гамлета. Только Гамлет возник на закате Возрождения, и был персонажем трагедии. Петрарка появился на заре Возрождения. У гуманизма было великое будущее. Петрарка не зря бросал в толщу европейской культуры животворные семена.
То было время роста и надежд. И все же, когда Петрарка осуждал свой меркантильный век, в котором «все достается бесстыдным — почести, надежды, богатства, превозмогающие и добродетель и счастье»[42], он правильно улавливал темные черты нового времени которые неизбежно сталкивались с идеалами человечности и были несовместимы с требованиями «высокого духа». Тут и приобретали злободневный смысл выпады Августина против человеческого эгоизма, заставлявшие глубоко задуматься его собеседника.
Религиозные настроения Петрарки с годами усиливались. И все же, когда его друг Джованни Боккаччо на склоне лет вдруг решил в порыве религиозного отречения отойти от литературы и науки и даже распродать все свои книги, Петрарка в пространном письме от 28 мая 1362 г. решительно воспротивился этим его намерениям. «Ни зов добродетели, ни соображения близкой смерти, — писал он другу, — не должны удерживать нас от занятий словесностью; укоренившись в доброй душе, она и любовь к добродетели разжигает, и страх смерти прогоняет или уменьшает»[43]. Не отрекаясь от науки и литературы, Петрарка оставался самим собой. Он радовался тому, что «в Италии, а может быть, и за ее пределами» он «подтолкнул многих к этим нашим занятиям, которые были заброшены в течение многих веков» (из другого письма к Боккаччо от 28 апреля 1373 г.)[44]. Он не считает зазорным рассказывать в письмах о своих восторженных почитателях, превозносящих его как оратора, историка, философа, поэта и даже теолога[45]. Ведь его успех — это успех новой передовой культуры, призванной преобразить мир.