Вскоре совершается и второе чудо. Герцог Фредерик, напуганный тем, что все больше доблестных мужей устремляется к старому герцогу, собрал против него большую рать. Но на опушке леса он встретил мудрого отшельника и, побеседовав с ним, отрешился от своих замыслов. Он возвращает престол изгнаннику, а его верным соратникам — все их владения. Сам же он становится пустынножителем (V, 4).
Конечно, в комедии много условного. Объясняется это в определенной мере тем, что в основе лежит роман Томаса Лоджа «Розалинда, или Золотое наследие Эвфуса» (1590), изобилующий пасторальными мотивами и прециозными пассажами. Шекспира радует возможность изобразить красоту человеческого духа, обрамленную красотой природы. Но он не настолько наивен, чтобы с полной серьезностью принимать торжество золотого века, воскресшего в Арденнской обители. Поэтому в круг персонажей, заимствованных у Лоджа, он вводит две фигуры, нарушающие благолепие Арденнской сказки. Это придворный старого герцога меланхолик Жак и шут Оселок.
Жака старый герцог называет «воплощенным диссонансом» (III, 7). Он не способен равнодушно пройти мимо горя, пронизывающего мир. В беседе с Розалиндой он признается, что любит меланхолию больше, чем смех (IV, 1). И хотя уравновешенная Розалинда полагает, что «люди, которые доходят до крайности в том или в другом, отвратительны и достойны общего осуждения — хуже, чем пьяницы», Жак не обещает отречься от меланхолии, ибо его меланхолия не салонная игра, не поэтическое вдохновение, не честолюбие, но результат размышлений, «вынесенных из странствий», т.е. из большого жизненного опыта. Ведь жизнь человеческая представляет собой многоактную пьесу, которая начинается с крика бессмысленного младенца, а последний акт — «Конец всей этой странной пьесы, — / Второе детство, полузабытье; / Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего» (пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник). В монологе Жака уже как бы зарождается меланхолическая мудрость поэтов барокко, согласно которой человек рождается, чтобы умереть. В комедии Шекспира меланхолик Жак является еще побочной фигурой, не за ним, а скорее за Розалиндой и ее кругом стоит автор, но и Жак вступает в комедию не случайно. Шекспир продолжает оставаться писателем Возрождения, но его беспокойство растет. Приближается время великих трагедий.
Шут Оселок во многом похож на меланхолика Жака. К смеху он не относится с неприязнью. Ведь он шут, обязанный смешить людей. Он остроумен и умен, а Жак даже называет его «глубокомысленным шутом» (III, 3). Подобно Жаку, он не обольщается нарядной видимостью внешнего мира. Он хорошо различает обратную сторону медали, и эта способность Оселка видеть явление в его противоречивом единстве составляет сильную сторону его гротескного сознания. Примером шутовской диалектики Оселка может служить его беседе с пастухом Корином о пастушеской жизни:
«Корин: ну, как вам нравится эта пастушеская жизнь, господин Оселок?
Оселок: По правде сказать, пастух, сама по себе она — жизнь хорошая; но поскольку она жизнь пастушеская, она ничего не стоит. Поскольку она жизнь уединенная, она мне очень нравится; но поскольку она очень уж уединенная, она преподлая жизнь. Видишь ли, поскольку она протекает среди полей, она мне чрезвычайно по вкусу; но поскольку она проходит не при дворе, она невыносима. Так как жизнь эта умеренна, она вполне соответствует моему характеру, но так как в ней нет изобилия, она не в ладах с моим желудком» (III, 1).
Нельзя сказать, что Оселку безразлично, кому служить. Ведь покинул же он пышный двор тирана Фредерика, обрекая себя на скудную жизнь в глухом Арденнском лесу в свите старого герцога. Все это дает основания меланхолику Жаку после встречи с Оселком воскликнуть: «О, славный шут! / Достойный шут! Нет лучше пестрой куртки!» (II, 7). Пестрая куртка шута становится для него эмблемой действенного правдолюбия:
Меланхолические ноты звучат также в комедии «Венецианский купец» (1596). Со слов Антонио, венецианского купца — «Не знаю, право, что я так печален. / Мне это в тягость», — и начинается пьеса Шекспира. Печаль одолевает его. А ведь принадлежащие ему многочисленные корабли, нагруженные ценными товарами, продолжают бороздить моря и океаны. Правда, впереди его ждут тяжелые испытания, но он еще не может знать об этом. Если это предчувствие, то оно оправдывается в полной мере, ибо Антонио становится жертвой жестокого ростовщика, еврея Шейлока. Для своего друга Бассанио он взял взаймы у Шейлока три тысячи дукатов. А так как в положенный срок ему не удалось вернуть долг ростовщику, то согласно векселю последний получил право, вырезать из тела Антонио фунт мяса поближе к сердцу. Столкновение Антонио с Шейлоком вносит трагический элемент в комедию. Одалживая венецианскому купцу золото, Шейлок втайне надеется отомстить ему за его презрительное отношение к своим единоверцам, за то также, что Антонио, осуждая ростовщичество, давал людям деньги без процентов. В комедию, таким образом, вторглась большая жизнь, даже жизнь деловая, которая в эпоху Возрождения, да к тому же в Англии, била ключом. Что же касается ростовщичества, то к нему писатели начиная со средних веков относились неприязненно. А еврей-ростовщик в качестве отрицательной фигуры характерен для английской драматургии елизаветинского периода. Достаточно вспомнить трагедию К. Марло «Мальтийский еврей». При этом суровый практицизм Шейлока, отвергавшего песни и танцы, но благоговевшего перед библейскими заветами, не мог не напоминать зрителям того времени угрюмые будни пуритан. Вместе с тем Шейлок в пьесе оставался евреем, т.е. представителем народа, униженного христианским миром. И Шекспир, не отрицая того, что Шейлок ищет гибели Антонио, чтобы отомстить этому миру, что ненависть движет его поступками (IV, 1), в то же время вкладывает в его уста слова, которые мы не найдем в трагедии К. Марло. Касаясь унижений, которым подвергал его Антонио, Шейлок заявляет: «...а у него для этого была причина? Та, что я жид. А разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем? А если нас оскорбляют — разве мы не должны мстить?» (III, 1).