Это меня проверяли как писателя. Я дал на прочитку захваченные свои книжки.
Держались первое время несколько замкнуто, настороженно. Показывали себя с лицевой стороны. Когда я набредал на скрываемый дефект, сердились — «кто вам это сказал?» Чувствовалась невысказанная реплика: «Напишет еще, чего не надо».
С писанием о себе были уже знакомы, но ни одна книжка их не удовлетворяла, особенно же беллетристический рассказ под заглавием «Степное сердце». Коммунары в этом рассказе названы чуть измененными именами. Стиль книги приподнятый:
— Что за зверь такой, — говорили коммунары, — не понимаем.
Выискивали непонятные слова из местных говоров и пожимали плечами — не говорили мы так.
В рассказе есть абзац:
«А вечером коммуна жалась тесно в особняке и чутко, затаив дыхание, слушала лекцию о почве».
А агроном коммуны, тот самый, о котором шла речь в абзаце, под сочувственный смех коммунаров пояснял:
— Действительно, попробовал я коммунарам как-то лекцию о почве прочитать, так они у меня с первых слов все позаснули.
В рассказе «затаив дыхание», а в действительности «позаснули».
Так патетический рассказ стал юмористическим чтивом для своих персонажей и грозным предупреждением для беллетристов.
Я приехал на колхоз будучи полным профаном в сельском хозяйстве вообще и в колхозном деле в частности. Что я мог делать? Во-первых, заниматься так называемыми художественными описаниями. Ну, скажем, говорить, как шелестят мучнистые листья тополей в июльском зное. Или, скажем, что у какого-нибудь дяди Акима натруженная шея в таких же морщинах, как и пашня, над которой он стоит. Или, что, скажем, какая-нибудь деваха сконфуженно закрывается загорелым локтем.
Я мог довольно легко разобраться в фактах из биографии коммуны по протоколам, записям, документам.
Гораздо уже труднее было выспросить у коммунаров их сегодняшние настроения, потому что народ это очень сдержанный, в особенности же, я думаю, с писателем.
Трудно приходилось, когда надо было себе уяснить процесс постепенного изменения системы оплаты рабочего времени в коммуне. Процесс в то же время интереснейший, ибо в нем отражалось, какими способами коммуна извлекала из коммунаров максимум инициативы, хозяйственности и производительности.
И совсем уже мне приходилось туго, когда речь заходила о том, правильный ли в коммуне севооборот? Рационально ли поставлено тракторное хозяйство? Сколько в неурожае текущего года процентов стихийного бедствия и сколько собственных ошибок? Падает или растет себестоимость единицы продукта? Надо ли развивать зерновое хозяйство во что бы то ни стало или же правильнее переходить на животноводство? Как строить колхозный куст? Каков оптимальный размер коммуны? По всем этим вопросам я был отдан во власть местных информаторов и превращен в простого записывателя их мнений.
Но эти вопросы были самыми главными, и в них надо было критически разбираться. Вот почему, вернувшись с колхоза, мне пришлось заняться самой трудной частью работы, а именно, ввести себя в курс агрономических, технических и организационных вопросов сельского хозяйства.
Кроме того, я уговорился с товарищами-колхозниками в следующий раз поехать к ним на долгий срок и обязательно на конкретную работу. Работа заставит людей обращаться ко мне за делом, а не просто из любопытства, а организационно-технические познания дадут возможность читать и расшифровывать те стороны колхозной экономики, которые, к сожалению, были для меня закрыты в первый пробный приезд.
П. Незнамов. Мимо газеты
Дом Герцена в Москве противостоит приблизительно в такой же степени Дому Печати, в какой роман противостоит газете.
Писатель туго идет в газету. Он либо захлебываясь, как Федин, говорит о том, что «Горький способствовал прекращению его работы в газетах», либо идет в газету не на работу, а на гастроли.
Когда писатель идет в газету на гастроли, он не оставляет дома, вместе с халатом, свои игровые навыки, а пытается этими навыками работать в новой обстановке.
Развернем № 64 «Известий» за 1928 год и обратимся прежде всего к очеркам Б. Пильняка «Сясьский комбинат».
В очерках этих рассказывается о том, как на далеком севере строится громадный целлюлозный завод, описывается самое производство и предвосхищается будущее края со всей фантазией, на которую автор способен.
Стройка завода возникает перед читателем так:
«Земля взрыта траншеями водопроводных линий, земля завалена цементными бочками, кирпичом, лесом, бревнами, — всем тем, из чего возникли вон те корпуса, которые построились кораблем, похожи на громадное судно; здание — в одиннадцать этажей — являет собою капитанский мостик этого судна, пошедшего на леса».
Как явствует из этого отрывка, завод у Пильняка не имеет местных черт, ибо какая же стройка какого завода не завалена «бочками, кирпичом, лесом, бревнами» и вообще — «всем тем». И во-вторых, завод этот сразу же уподобляется кораблю. Автор работает на расширение смысла, простой завод его не устраивает, ему нужен завод-судно, «пошедший на леса», на тайгу каким-то походом, завод, закостеневший в символ.
Таких судов, как известно, в «Голом годе» имеется сколько угодно. Писатель не захотел поступиться своей бутафорией. Уже в следующем столбце он снова пишет:
«В лесах, на песке, на валунах Сяси возник завод, планом своим похожий на корабль, на грандиозный морской корабль, который пошел в океан лесов и варочный цех которого — одиннадцатиэтажное здание… есть спардэк судна, а крыша — капитанский мостик…»
Он настаивает на своем корабле: метафора ему дороже реального неповторимого завода. Он варьирует фразу с кораблем на протяжении статьи еще два раза, пока она не идет у него концовкой: «У этого судна, что бы там ни было, путь один — в социализм».
Таким образом, мы видим из всего сообщенного, что Сясьский комбинат строится на севере по законам совершенно особой инженерии: по законам школы А. Белого. Вместо того, чтобы показать этот комбинат в его непохожести на другие «строи», с его собственными частностями и обстоятельствами, Пильняк газетную живую тему о Сяси стилизует под темы своих произведений. Он заполняет корреспонденцию — заметьте: корреспонденцию с места — книжными событиями.
Появляется тема петровской Руси: «Люди меряли землю теодолитами, ходили по землям, жгли костры, так же, поди, как некогда люди Петра в устье Невы…»
Через столбец эти книжные люди снова появляются: «Небо серо. Снег синь. Этот пейзаж совершенно непохож на картину Серова, где шагает Петр в Петербурге, — но люди, за которыми я иду, обдуваемые ветром, идут петровским шагом».
Так легко и безболезненно живые люди превращаются в истуканов. Реальный строитель вытряхивается из очерков, как пассажир из сильно накренившегося экипажа. Факт изолируется от среды и уходит гулять «в петровские» века. Эти века: «Силлурийская, Кембрийская, Девонская эпохи, которые оставили здесь свои камни» и составляют, в сущности, пафос очерков.
Из всего его антуража здесь нет только метели, вероятно, по забывчивости, но тема горожан в противопоставлении деревне и тема большевиков, конечно, есть и, конечно, обе они перекликаются с другими извечно пильняковскими темами. Характерно, что даже сясьский большевик, не имеющий двойника, т. Мартемьян Шевченко деформируется Пильняком в «петровского» человека, по связи с «дедом — крепостным» Тарасом Шевченко.
Зато когда Пильняк вынужден дать в очерках фактические сведения, разумеется, на лету, отрывочком, кусочком, — он моментально провирается. Вот, например, что пишет инженер М. Воловник в № 14 «Читателя и писателя» за 1928 год:
«Б. Пильняк зашел в „цех, где печи будут превращать медный колчедан в азотную кислоту и будут возникать иные кислоты“. Но — в печах не медный, а серный колчедан, каковой не превращается ни в какие кислоты, а сжигается и превращается в огарки и сернистый газ. Далее — по Пильняку — „древесная масса, смешанная с азотной кислотой, придет в котлы, которые называются варочными“. И не древесная масса, а дерево в виде щепы, и смешивается оно не раньше, а в самом котле, и не с азотной кислотой».