И вообще о какой литературе как едином организме может идти речь, когда некогда считавшиеся ее гордостью и надеждой гак называемые «живые классики» при первых же признаках угрозы их личному благополучию кинулись в разные стороны? Кто с протянутой рукой к злейшему врагу СССР Солженицыну, как некогда бегал к советским вождям; кто со вздохом облегчения, объявив о «кончине советской России» и под аккомпанемент церковных песнопений, подался в графы, а комсомольский баловень, полусочинитель и полуученый, вдруг объявил себя внутренним диссидентом, чуть ли не сколотившем в 70-е годы антисоветское подполье… Этот ряд «подвигов» сочинителей, конечно же, измышленных ими с целью приспособиться к нынешнему режиму, можно продолжить.
Однако же дело не в личностях, а в тенденции, возобладавшей в писательской среде. Нет, распад литературы начался задолго до развала СССР. Впрочем, видимость ее благополучия некоторое время сохранялась благодаря творчеству немногих истинно талантливых художников слова. Но они не составляют всю литературу, а являются лишь частью общего художественного процесса.
В калейдоскопе жизни присутствует не только современность, но и история. Надо ли забывать о том, что между временем, когда народ управляйся воображением, принуждением и обещаниями, и временем, когда он вступает в полосу новых преобразований, бывает весьма сложный и полный неожиданностей период. Природа общества такова, что еще долго после того, как общество поймет несоответствие старых форм жизни и ее нового содержания, оно не решается открыто освободиться из-под их власти и, вынуждаемое силой обстоятельств и привычки, живет как бы двойной жизнью, внешне одобряя то, с чем уже не может смириться его внутренняя убежденность. «Когда народ вступает в этот период, то подобный образ действий становится до того общим, что лицемерие, можно сказать, организуется в систему, — писал английский ученый в конце XIX века Д. В. Дрэпер. — Иногда в этом плачевном состоянии живут целые общества». Даже после того, как идеи, исчерпавшие себя, перестают пользоваться общественным уважением, их политическая сила переживает силу умственную и производит то печальное состояние лицемерия, о котором говорилось выше. «В цивилизованной жизни общество всегда неизбежно должно двигаться вперед в законных формах, и этих форм нельзя избегнуть без больших несчастий. Избавить слишком внезапно общество от узды старых идей не значит дать ему свободу, но толкнуть его на путь политического бродяжничества, и потому великие государственные люди допускают и даже предписывают правила, внутреннее значение которых исчезло и разумное основание которых подкопано. Истина достигает полного действия постепенно и не вдруг, она сначала действует на разум, и влияние ее остается чисто умственным и индивидуальным; она расширяет потом свою область и производит нравственный контроль преимущественно посредством общественного мнения, и, наконец, приобретает физическую и политическую силу… В один день нельзя заставить народ подчиняться новым идеям»12. Разумеется, состояние современного мира объясняется многими причинами, о которых английский ученый прошлого века не имел четкого представления. Но главное, чем отличаются переходные эпохи — это углублением противоречий в идеологии и политике, а равно размыванием нравственных устоев общества.
В литературе — это утрата веры в яркую и жизнетворную идею, потеря чувства приобщенности к высоким идеалам. Настоящий писатель ныне травмирован частой сменой общественного настроения и бесконечных крутых и не приносящих ощутимых результатов перемен, удручен при виде того, как доброта, благородство, искренность, чувство прекрасного покидают человека и властно и грубо заявляют о себе низменные инстинкты. Литератор мельчает на глазах. Он уже редко изображает события и характеры, как они есть, а только пересказывает содержание своего замысла, т. е. имитирует изображение «эпохи во всей полноте», не давая себе труда разобраться в сущности происходящего.
Однако бывает и иное. «Знаете, — откровенничал Михаил Алексеев в мае 1993 года, — в последнем своем собрании сочинений я поведал о некоторых моментах, связанных с историей своих книг, и по ходу дела привел отзывы о них литераторов. Среди них, замечу, драгоценнейшие для меня шолоховские слова о «Вишневом омуте» — крепенький ты романчик написал. Так вот хочу сказать: никогда не сомневался в искренности коллег. Процитирую сейчас строки из письма Виктора Астафьева — о «Карюхе». «Давно я не читал ничего такого благородного по звуку, грусти и цельной глубине… Растревожила «Карюха»! Добрая кобыла, на ней не один десяток людей поедет и наладит свое настроение и еще не раз подивуется на матушку-Россию!» А вот одно из писем о «Драчунах»: «Поздравляю Вас с Вашей огромной удачей… В этом романе редкое сочетание большого замысла с круто замешанным языком… Роман зовет к заботе обо всем живом — пусть это человек, природа или даже стрекоза… " Автор этих строк — Евгений Евтушенко. Или вот мнение критика Евгения Сидорова: «Я с удовольствием, залпом прочитал «Драчунов». Очень честная, очень личная, кровная проза. О деревне той поры, по-моему, так еще не писали»… Понимаете, конечно, не для саморекламы привожу я сейчас эти отзывы. Меня другое интересует, как же так прочно сумели нас разъединить в новейшие-то времена! Да не только разъединить — ожесточить друг против друга?»13