Именно в этой связи возникает необходимость некоторых существенных уточнений. Известно, что роль литературы в общественной жизни России столь значительна, что суждения о ней неизбежно приводят к постановке важнейших вопросов истории и современности, политики и идеологии, а равно и природы социальных воззрений. Поэтому возвращение к данному разговору вполне оправданно, особенно сейчас, когда продолжается обесценение всего что ни есть значительного во всех сферах нашего бытия. Как правило, это делается целенаправленно, а порою и по недомыслию или даже по чрезмерному желанию казаться бесстрастным и объективным. Не углубляясь в проблему, которая заслуживает серьезного научного исследования, остановимся на конкретном, но весьма любопытном примере.
Имя Александра Зиновьева хорошо известно определенному кругу нашей сегодняшней интеллигенции. После его возвращения в Россию (1999 год) о нем много пишет патриотическая пресса, а сам он охотно дает интервью, рассказывает о себе. Так что кое-что мы узнаем, так сказать, из первоисточника. Одно из таких выступлений бывшего эмигранта привлекло и наше внимание, поскольку в нем идет речь не только о русском характере, убеждениях автора, но и о советской литературе17.
Но сначала о его мировоззренческих убеждениях. «Я жил, — говорит он, и живу в изоляции (…) И пишу я в изоляции. Все, что написано на Западе, сделано не по велению души, а по заказу. Это то необычное, что случилось со мной в эмиграции. То есть из свободного человека я превратился в раба. В полном смысле». Итак, раб — это ужасно. Что же он сочинил в таком своем рабском положении? Многое, и литературно-публицистические вещи «Зияющие высоты», и «Гомо советикус» в том числе. Когда корреспондент газеты намекнул, что эти книги считались у нас антисоветскими, то писатель-философ, к тому же опытный полемист, тут же парирует: «Я протестую. Они не просоветские, но они не антисоветские. Это книги писателя о своем обществе. Я писатель-сатирик, писатель-аналитик. Не больше того. У меня обнаружились способности писать книги определенного рода. Таким же образом у людей обнаруживается голос. Так вот, я пел моим голосом». Возможно. Но все это как-то не стыкуется друг с другом: раб, в «полном смысле», и он же поет своим голосом, обнаруживая способность писать по-своему. Что-то вроде, простите, сказочки для несмышленышей.
Или вот такое: «В общем-то в последний период произошла страшная вещь: метили в коммунизм, а попали по народу. Я долго противился этому выводу, но не нахожу аргументов против». Мы в России давно поняли эту столь трудную для Зиновьева истину — еще в 1918 году — и в последний период много и аргументированно писали о сем предмете. Знают об этом и на Западе, в Америке, и во всем остальном так называемом «цивилизованном мире»… Странно слышать утверждение из уст ученого человека об отторжении идеи от народа, овладевшей его сознанием, а государства — от социальных, правовых и прочих условий жизни его граждан. По словам Зиновьева, теперь он «не стал бы писать свои книги (…) потому что испытываю сейчас чувство вины за то, что произошло… Не стал бы писать «Зияющие высоты» и все последующие». За этими словами снова следует полупризнание: «Ведь на Западе мои книги тоже не воспринимали так, как они написаны. Они воспринимались как антисоветские, антикоммунистические (…) Но они делали свое дело. Они работали». И снова зигзаг: «Может быть, если через сто лет их раскопают, к ним отнесутся по-другому… " Как говорится, дай-то Бог нашему теленку волка съесть.
Пойдем дальше. Сегодня Зиновьев заявляет, что возвратился на родину, чтобы быть среди тех людей, которые «работают в пользу любой России и надеются на ее выздоровление». В том-то и дело, что речь идет не о любой!
Из своего двадцатилетнего далека и измышленных за письменным столом научных постулатов Зиновьев вынес стойкое буржуазное убеждение, в котором нет места социальным народным идеалам, классовой борьбе, разнообразию типов государственного устройства, т. е. диалектике развития. Но это уже его личные заботы.
Нас же здесь больше интересуют литературные взгляды писателя-аналитика. В мае 1993 года он так выразился о Шолохове: «Я раз 20 перечитывал «Тихий Дон» (…) Такую гениальную книгу мог написать только начинающий автор». Что можно было сказать о такой оценке великого писателя? Мы предпочли кое-кому просто напомнить: «У гения своя пора зрелости. И своя судьба»18. На этот раз Зиновьев о современной литературе высказался более определенно: «Советская литература, особенно литература 20-30-х годов — это беспрецедентная литература… Поэзия этого времени». Иначе говоря, он повторяет расхожее и далекое от истины утверждение тех, кто противопоставляет литературный процесс 20-30-х годов всему последующему художественному развитию. Кстати, Леонид Леонов иронически относился к популярному на Западе мнению и среди столичной диссидентствующей интеллигенции, будто 20-е годы являются «золотым веком» русской литературы. Но вот, кажется, собственное мнение нашего автора: «Если бы не было таких талантов, как Маяковский, Пастернак, число гениев в мировой литературе уменьшилось бы на десять порядков… "