О многих фактах и событиях судит он глубже тех, кто с высоты своего служебного положения (кто «этажом выше», как говорит персонаж одноименного рассказа Е. Суворова) снисходительно смотрит на Ивана. Вежливо, но твердо возражает он председателю колхоза Сухареву, считающему, что «мнение у нас должно быть одно», а по мысли Ивана, лучше, если у каждого свое мнение при общих задачах и единых устремлениях к большой цели.
Жизнь и впрямь неласково обошлась с Иваном — и люди его не поняли (не приняли его дар), и не оставляет его страх за судьбу заимки, и Марья озлобилась на него. («Мы с ним, — сетует он, — можно сказать, родня: ястреб чуть зазевался, его подстрелят, и мне тоже ухо остро держать приходится».) Однако сердце чует народную правду, которая питает его жизненную энергию и чувство собственного достоинства. «Все Иван выдержит, все стерпит, вступает он в яростный мысленный спор с председателем колхоза. — А как иначе, как по-другому сделаешь? Сковырнут тебя, как кустик бульдозером, и скажут потом, что так и было… Не-ет, надо покрепче упираться, твердо стоять на земле, чтоб видно было, что ты стоишь, а не лежишь! Не торопись, Георгий Алексеевич… на лопатки меня все равно не положишь! Я не какое-то там перекати-поле, я — хозяин!» Он имеет право сказать так — человек, навсегда связавший свою судьбу с землей, пронесший через всю свою жизнь горячую любовь к красоте природы и немало сил отдавший во имя ее сохранения. Недаром жар души Ивановой увлекает сердца людей, являет собой тот «скромный русский огонек» (Н. Рубцов), который вселяет надежду, зовет, напоминает о родной земле.
Несмотря на нестерпимо жестокие реалии современной жизни, иные писатели-деревенщики продолжают сочинять о крестьянине в старых доперестроечных категориях. В который раз пьяненький беловский мужичок проклинает колхозный строй и идею социальной справедливости, и слышатся все те же слезливые причитания — несчастных распутинских старух, обиженных властью, и т. д. Словом, время как бы остановилось, образовав вокруг себя окаменелую действительность, погруженную в пустоту. На этом следует вкратце остановиться.
Для нынешней литературы вопрос времени звучит с особой остротой, ибо является не только своеобразным камертоном жизни, но и отражением авторских идеалов, если таковые имеются. В словесности девяностых годов наметилась тенденция размывания времени — оно теряет свои очертания и конкретное содержание, а события и персонажи утрачивают ощущение дыхания жизни. Ибо осуществление творческого замысла реально лишь в контексте конкретного времени, о чем свидетельствует опыт всемирной литературы. Разумеется, нельзя упрощать проблему — художественное время не совпадает с историческим. Реальное время неотвратимо и вместе с тем непрерывно и слитно, хотя движение событий предстает в нашем сознании как бы раздробленным: прошлое, настоящее, будущее. При этом для каждого поколения современность предстает неким организующим звеном, связующим «цепь времен». Только художнику дано право вольно обращаться со временем — останавливать, поворачивать вспять или ускорять его бег. В искусстве давно известны способы «растягивать», «останавливать», «убыстрять» движение истории, либо прихотливо сочетать временные планы и временные пласты. Художник имеет дело с условным временем. Между тем в отличие от условного времени искусства, реальное время не может «останавливаться», «сжиматься» или «расширяться», однако может наполняться и уплотняться крупными событиями, которые в конечном счете определяют известные переломные периоды в истории человечества… Итак, создавая особую, сложную эстетическую структуру реальности, писатель по своему усмотрению обращается со временем. В отличие от музыки, говорящей о времени как таковом — по словам И. Ф. Стравинского, музыка «упорядочивает отношения между человеком и временем», — литература отражает данное конкретное время, обусловленное обстоятельствами и местом бытования образов. Но если время расплывается, теряет свои очертания, то, естественно, весьма затруднительно определить условия, в которых пребывают персонажи, равно как и позицию автора, что приводит к искажению жизни.
В первой книжке «Нашего современника» за 1999 год опубликован рассказ Валентина Распутина «Изба». Вчитаемся в текст, примем во внимание не отдельные образы или сцены, а всю картину изображенной действительности. Одинокая немолодая женщина, надрываясь, обустраивает перевезенную на новое место избу, а после еще двадцать лет мыкает горе и умирает. Оставшаяся после нее изба начинает жить своей жизнью, и, как сообщает автор, «каким-то макаром из последних сил… держала достоинство и стояла высоконько и подобранно». Более того, «и в остатках этой жизни (избы. — Н. Ф.), в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры». (Тонкий намек на историческое обобщение.) Что же люди? Распутин изображает пассивных, бездуховных людей, неспособных осознать себя как человеческую личность даже в мире своих собственных переживаний. Муж Агафьи, в насмешку прозванный Чапаевым, задолго до войны пропал «смертью бестолковой», дочь «попала под безжалостные жернова городской перемолки, спилась и умерла», сама же Агафья под тяжелым грузом забот утратила интерес к жизни, «рано плюнула на женщину в себе, рано сошли с нее чувственные томления». Есть еще двое несчастных — это Катя и Вася: «тихие, навсегда испуганные, нуждающиеся в сочувствии», пропойцы и бездельники, лица коих превращаются «от постоянного жара в головешки». Никому из них не приходит в голову какая-нибудь мысль, не посещает их даже обыкновенная человеческая эмоция.