Не менее значительных высот достигает дар Шукшина-сатирика при создании образа Мудреца, воплотившего в себе самые отвратительные проявления бюрократизма, тупости и цинизма кремлевских властителей. Мудрец «весь в теории» и так же социально вредна его демагогия. Но Шукшин не ограничивается приемом саморазоблачения героя, он активно вмешивается в ход событий и таким путем окончательно разоблачает этого деятеля.
Великолепен конец его окончательного посрамления: «С Мудреца сняли пиджак, брюки… Сняли рубашку. Старичок предстал в нижнем теплом белье.
— Это безобразие! — кричал он. — Здесь же нет основания для юмора! Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства — все искажено! Когда налицо отклонение от нормы!
Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.
— А это… разве не отклонение?
— Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и кончая вашим стремлением… Ха-ха-ха! О-о-о!.. — И тут старичок пукнул, как-то по-стариковски, негромко — дал, и сам очень испугался, весь встрепенулся и съежился. А с молодыми началась истерика».
В подкладке сатиры Шукшина — действующие лица Иван-дурак, черти, Змей Горыныч, Мудрец, Баба-Яга, ожившие литературные герои — скрывается реальная действительность с ее напряженными внутренними процессами — отчаянием, нарастанием в обществе пессимистических настроений и трагических предчувствий.
Василий Шукшин, пожалуй, один из первых отчетливо разглядел лик жизни, которая настойчиво стучала в дверь нашего дома. Писателю ничего не нужно было измышлять за письменным столом или разыскивать своих персонажей по городам и весям России. Иваны-дураки и крепко спаянная между собой космополитская рать, то бишь черти, обступала его со всех сторон, галдела, терзала его измученную душу, отравляя ему жизнь. Она настойчиво лезла на лист бумаги — и он поддался, уступил ей… У него так и не хватило сил завершить «До третьих петухов» — горький смех внезапно оборвался и перо остановило свой бег.
IV
Искусство трудно. Чего стоит признание Гоголя о том, что каждая строка в «Мертвых душах» досталась ему потрясением. Это не какой-нибудь современный литературный Геракл, в мгновение ока создающий «общечеловеческие ценности»… Классики заживо сжигали себя на костре художества. Для них литература — святое дело, орудие познания тайн природы и человека. Именно здесь истоки непоколебимой веры в свое призвание, осознание роли и значения духовных богатств нации в контексте широкой исторической перспективы. Но как только ослабевает энергия веры и идейной убежденности, художественное творчество начинает затухать. Вспомним, как знаменитый французский писатель объяснял причины упадка итальянского искусства. «Итальянское искусство упало с высоты вовсе не потому, что, как обычно полагают, его покинуло высокое дыхание средневековья, что недостает гениальных творцов (…) гений всегда живет среди народа, как искра в кремне — необходимо лишь стечение обстоятельств, чтобы эта искра вспыхнула из мертвого камня, — писал Стендаль. — Искусство пало потому, что нет в нем той широкой мировой концепции, которая толкала на путь творческой работы прежних художников. Детали формы и мелочи сюжета, как бы художественны они ни были, еще не составляют искусства, подобно тому, как идеи, хотя и гениальные, еще не дают писателю права на титул гения или таланта. Чтобы ими стать, надо свести круг воззрений, который захватил бы и координировал весь мир современных идей и подчинил бы их одной живой господствующей мысли. Только тогда овладевает мыслителем фанатизм идей, то есть яркая и определенная вера в свое дело, без которой ни в искусстве, ни в науке нет истинной жизни».
В сущности говоря, подобное состояние искусства является следствием всеобщего кризиса. В такое время в среде деятелей культуры становится обычным явлением пассивность, внутренний разлад, безверие, что иногда сопровождается ростом тяги к пестрому миру личных переживаний и изысканной демагогии.
Как, скажем, объяснить теперешнее сочинительство стихотворца, надежно укрывшегося в дачном ските? Его поэма «Буцен» с подкупающей наивностью рассказывает сказочку о «смелом ручейке», который, возмужав, даже речку «замуж взял», о выпрыгнувшей из «воды, как из пожара, телешом безо всего» русалке и, само собой, о рыбной ловле. Затем Егор Исаев чудесным образом отправляет своего Буцена в «запредельный мир, на небеса», завершая сочинение пафосными восклицаниями в духе комсомольских вожаков горбачевского разлива: