Все это не могло не сказаться на подходе Леонова к сложнейшим проблемам эпохи, в частности, к вопросу веры, дискутируемому в произведении. «Бог есть или нет?» — вот вопрос, который волновал и продолжает волновать людей. Если мир создан и управляется всемогущим Богом, воплощающим в себе совершенную мудрость и благость, то как объяснить наличие в мире зла? Об этом задумывались давно. Ограничимся одним примером. Эпикур полагал: «Бог или хочет устранить зло и не может, или может, но не хочет, или не может и не хочет, или хочет и может. Если он хочет и не может, он зол, что также чуждо Богу. Если не может и не хочет — он бессилен и зол и, значит, не Бог. Если хочет и может, что единственно подобает Богу, откуда тогда зло? Или почему он его не устраняет?» В наше время этот спор резко обострился.
Нашел он своеобразное преломление и на страницах «Пирамиды». Леонову, видимо, не было дано узнать Бога в религиозной действительности. Он был человеком XX столетия, вполне осознавшим, что символ веры не может быть постигнут разумом. По крайней мере, это невозможно доказать ни одним его образом.
Рассуждения же о. Матвея, как и самого писателя, подкрепленные обильными ссылками на авторитеты церкви, не проясняют суть вопроса и вообще нередко перекрываются авторской иронией, низводя на нет все суждения о «хаосе отношения человек — Бог». Из этого, конечно, не следует, что писатель заблудился между Богом и Дьяволом. Быть может, правильнее говорить, что главной проблемой у Леонова, как и у Ф. М. Достоевского, которого он считал одним из своих духовных отцов и литературную линию которого продолжал, является «бесовщина», «дьявольский хаос», «грубый атеизм», несущие в себе сомненье, подсвеченное, правда, леоновской насмешкой.
Как бы высоко ни ценили эрудицию писателя — свободное обращение с научными, философскими теориями и апокрифическими памятниками христианской мысли («Слово Мефодия Патарского», «Книга Эноха», «Слово об Адаме»), а также перекличка с шедеврами мировой литературы («Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гёте, «Братья Карамазовы» Достоевского) — мы все-таки вынуждены признать, что споры на страницах романа по коренным проблемам носят нередко схоластический характер, хотя обладают новизной подходов в историческом и в философском плане.
В самом деле, сколько веков дискутируются вопросы: должно ли состояться примирение между Богом и Дьяволом (Добром и Злом) или не должно и к чему приведет подобное примирение. Далее. Россия отвернулась от Бога либо, напротив, Бог отвернулся от России; является ли православие фундаментом русской государственности или не является и т. д. Причем все это в сущности декларируется, провозглашается, а не обретает образную плоть, а речь персонажей перемежается критическими замечаниями автора, что в некотором роде усложняет проблему.
Тут следует учитывать еще одну существенную особенность романа — по сути, он представляет собой грандиозный монолог самого Леонова, обращенный скорее к человечеству, чем к соотечественникам. Интересно, что он, этот авторский монолог, получает здесь не только свое полное осуществление, но вместе с тем сохраняет стилистическое единство повествования, становится как бы средством образного выражения.
Естественно, постановка сложнейших «вечных вопросов» и невозможность однозначных ответов на них толкнули писателя в дебри мифологии, собственно, миф (мифы) оказался в основе «Пирамиды». Вместе с тем Леонов сам творит мифы, особенно в тех областях жизни, которые он по ряду причин или же не принимает (роль личности Сталина, значение происходящих социально-политических процессов), либо так до конца и не понял (почему победили большевики, отчего Россия без особого сопротивления пошла по новому пути, что произошло в стране во второй половине 30-х и прочее).
Поэтому придется вкратце прояснить некоторые проблемы мифа. Философский принцип трактовки мифов восходит к тезису Юнга об архетипах как модели «всеобщего коллективного подсознания». Отсюда толкование мифа как универсальной формы сознания. Иные литераторы, переосмысляя мифы, накладывают их на современную жизнь. Это называется открытием «новых перспектив». В ряде случае старые мифологические прообразы используются для выражения субъективных авторских представлений о человеке, об общественных отношениях и социальных структурах XX века и т. д. Однако любая попытка заменить человека схемой или символом неизбежно приводит к утрате полноты образа, к его отрыву от действительности. При всей своей конкретности и эмоциональной насыщенности литература мыслима только в рамках национального и социально-исторического.