Но самый остроумный оживляж — это догадки, внезапные озарения, мудрствования лукавые, касающиеся культурного наследия, национальных святынь, великих имен и произведений — таких, как «Слово о полку Игореве», сочинения Лермонтова, Пушкина, Гоголя.
Поразительные вензеля выделывала гипотетическая мысль Солоухина. Он, например, уверял, что Гоголь «декларативно любил Русь и тысячу раз торопился признаться ей в любви, но нетрудно заметить в богатой духовной жизни Гоголя, в самой сокровенной сути ее некую раздвоенность и — вот именно — болезненность. Что-то все время жгло его изнутри, что-то ему все время мешало, можно сказать, несколько преувеличив, что он жил словно на иголках». О «раздвоенности», о «болезненности» мы уже много раз слышали, а вот насчет того, что писателя «все время жгло изнутри» и «он жил словно на иголках» — это, кажется, «открытие». Но главное ждет нас впереди. «Да и по тексту, с одной стороны, «О Русь, птица-тройка», а с другой — одни хари да рожи. Чего стоят имена русских и малороссийских людей во всех почти произведениях Гоголя. Все эти башмачкины, довгочхуны, товстогубы, пошлепкины, держиморды, люлюковы, уховертовы, яичницы, жевакины, собакевичи, кирдяги, козолупы, бородавки, сквозники-дмухановские… Что стоит описание русского губернского бала и сравнение его с мухами, слетевшимися на сахар, да и многое другое». Однако мухи вкупе с харями да рожами только присказка — сказка впереди: «И вот при очень внимательном и многократном прочтении гоголевских текстов можно вдруг прийти к мысли, что его всю жизнь мучила одна глубокая тайная любовь, его тайна тайн и святая святых — любовь к католической Польше. Происхождение ли здесь причиной (все-таки Яновские как-никак), исторические ли очень сложные связи Польши и Украины — не знаю, но едва ли я ошибаюсь…»
Но лукавый бес сомнения гложет душу, и в начале следующей строки перо его дрогнуло. «Все, что я тут напишу, совершенно недоказуемо и, как говорится, гипотетично, но если мысль зародилась, пусть самая спорная, то отчего бы ее не высказать? От величайшего русского писателя не убудет». Однако же автор пытается «доказать» свою «спорную мысль», которая у него «зародилась». И не то, конечно, беда, что у него зародилась вдруг мысль и он торопится оповестить об этом мир («мысль зародилась… то отчего бы ее не высказать? От величайшего русского писателя не убудет»), но то беда, что доказывает он ее самым удивительным способом, а именно: «два стилевых потока в «Тарасе Бульбе» (описание запорожцев и «музыка повествования» в сцене прихода Андрея к прекрасной полячке) внезапно широко распахнули очи писателю, и узрел он истину во всей ее, так сказать, наготе — Гоголь, видите ли, «декларативно любил Русь», а «истинной любовью» — пылал «к католической Польше». Впрочем, разные стили в рамках одного и того же произведения тут ни при чем. Неодинаковость стилевых потоков обусловлена как предметом изображения, так и разностью духовных, идейных, нравственных уровней, зависящих от времени и обстоятельств и воздействующих на их внутреннюю диалектику. В самом деле, разве станет серьезный автор одним и тем же стилем писать, скажем, о высоком чувстве любви либо гражданского долга и о том, как озорная продавщица мороженого уединилась в укромном уголке с не менее озорным и бесшабашным лавочником. Тут явно будут резко отличные психологические акценты и стилевая манера. Но наш сочинитель в одном, бесспорно, прав: какой бы «у меня в голове» ни «зародился странный вопрос» или «спорная мысль», все-таки «от величайшего русского писателя не убудет». Да, не убудет и на этот раз и во веки веков — мало ли какие «мысли» могут и еще «зародиться» у кого-нибудь.