Кстати
Действительно, в слове «тролль» до сих пор нам слышится что-то родное. И конечно, не благодаря муми-троллям. А тому, что пришло к нам из детских сказок. Мы привыкли, что тролль из норвежской мифологии – это существо уродливое, но, в общем, добродушное. Тролль – персонаж норвежского фольклора, пещеры троллей – все это, конечно, пришло из «Пер Гюнта». Ибсен, в общем, напрасно полагал, что «Пер Гюнта» смогут по-настоящему понимать одни только норвежцы. Конечно, григовская музыка, изумительный миф о вечном, таком туповатом, веселом, неуклюжем страннике, который глубоким старцем возвращается, а его ждет вечная женственность, вечная Сольвейг – ничего более трогательного нельзя придумать.
Solveig
И если мы будем искать основу сказок Туве Янссон, то она, конечно, здесь. Потому что Муми-тролль возвращается домой откуда угодно, и мама его ждет и узнает его любым, и фрекен Снорк его ждет (если только она с ним не пошла). Куда бы ни пошел Муми-тролль, этот герой финских сказок, написанных по-шведски, где бы он ни оказался, все равно его всегда ждет Муми-долина, ворчливый папа, добрая мама, плаксивый Снифф и так далее. И куда бы ни ушел Снусмумрик, ему всегда есть, куда вернуться.
Помимо тесной связи с фольклором, отличительная черта северного модерна – его очень мрачный колорит. Тут ничего не поделаешь.
Я вообще категорически настаиваю на том, что детская сказка не должна быть веселой. Андерсен, который создал архетип северной сказки, а может быть, архетип вообще всех сказок XX века, совершил маленькую революцию в этом жанре. По Андерсену, детская сказка должна быть: а) страшной, б) грустной. И в ней хеппи-энд необязателен. Конечно, тот хеппи-энд, который есть в «Снежной королеве», – это действительно счастье. Но пусть вас не обманывает этот финал, потому что большинство сказок Андерсена, таких как, например, «Ледяная дева», имеют чрезвычайно жуткий конец.
Конечно, сказка Андерсена – это триллер своего времени, «Огниво», например, с этими чудовищными собаками, сказка «Красные башмаки». Помните, там девочке ноги отрубили, потому что она надела красные башмаки в праздник. И они стали плясать, и она плясала до упаду, не могла остановиться, уж плохо ей стало, уж чувствует – помирает, прибежала к дровосеку и попросила отрубить ноги. Добрый дровосек, естественно, исполнил просьбу, и всякий раз, как девочка собиралась согрешить, перед ней появлялись ее ноги в красных башмаках и начинали плясать.
Разумеется, это очень близко к сказке другого великого писателя. Помните, всякий раз, как совершалось очередное злодейство кем-то из потомков колдуна у Гоголя в «Страшной мести», «из-за леса поднялись огромные худые руки, потряслись и пропали». После этого тоже не всякий ребенок в течение месяца будет спать спокойно.
Андерсен понимал важную вещь. Во-первых, у ребенка еще такой запас жизненной силы, такой запас оптимизма, что, для того чтобы пробить эту оболочку, надо бить с утроенной силой.
Наш современный Андерсен, Людмила Петрушевская, пишет такие детские сказки, после которых иной взрослый рыдает, схватившись за голову, – детям же это как бы и ничего. Ребенок может выдержать тот уровень ужаса, который есть в детской сказке.
И второе, конечно, что обязательно должно присутствовать, что всегда подчеркнуто у Андерсена, – это жесточайшая сентиментальность. Из ребенка надо слезы выжимать просто коленом, потому что, для того чтобы ребенок заплакал, нужно очень сильно постараться. Пробить ребенка можно только очень сильными средствами. И Туве Янссон, конечно, прямая наследница страшного, мрачного, сентиментального скандинавского фольклора.
Есть еще одна важная особенность этого фольклора, сопряженная с местной природой. Именно поэтому нам в России этот фольклор так понятен, именно поэтому скандинавов нигде так не любили, как у нас. Страшное море, которое ее окружает, скалы, жестокие фьорды. Именно поэтому в Скандинавии так остро, так страстно чувствуют уют. Маленький теплый домик, который стоит посреди ледяного мира, это вообще-то скандинавский образ. И в этом домике так остро чувствуется утлость, хрупкость человеческого бытия и лютость, бесчеловечность стихии.