Кричал в бездонные провалы -
Ни звука, ни огня в ответ.
Пока, промёрзший и усталый,
Не ткнулся в свежий волчий след.
Волк шёл в село тропой разбоя,
Звериным голодом гоним.
Нас в этом мире стало двое.
К жилью я вышел вслед за ним.
Мы на задворках разминулись -
Я не посмел спустить курки.
И разошлись…
И оглянулись -
Друг друга спасшие враги.
"ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО"
В ОРЛЕ
Валерию Романенко
Висит в тиши "Дворянское гнездо"
Погожим днём в зерцале отраженья.
И солнечной энергией движенья
Наполнен каждый взгляд и каждый вздох.
И охрой листьев трепетных берёз,
И благостью осеннего покоя…
Летящей глыбой светится откос,
Что высится над стынущей рекою.
Иссиня-золотистая вода
Возносится к высотам листопада…
А может, больше ничего не надо
И ничего не будет никогда.
***
С аэродрома начиналась степь
И багрянела маками весной,
А я душой был безнадёжно слеп,
И второпях прощалась ты со мной.
Я поздно понял, что не зря полынь
Мне губы соком горько обожгла,
Когда поспешно поглотила синь
Размашистую линию крыла.
Дни пролетают в сомкнутом строю.
И ты летишь уже который год…
Не приземлится ни в каком краю
Ушедший в поднебесье самолёт.
ВЕСНА НА ОРЛИКЕ
Николаю Силаеву
Как хорошо на верхнем этаже…
Бродяжий кот метёт хвостом пушистым.
Двадцатый век в прощальном вираже
Одаривает бликом золотистым.
Вся в самоцветах светлая река:
Под солнцем рябь сверкает, словно камни.
Казённый дом открыл на тайнах ставни,
Лучам подставив красные бока.
Прозрачный город вдоволь напоён
Цветущею весеннею прохладой…
Под колокол вдруг вспомнится с усладой:
"Блажен, кто верует…"
И счастлив, кто влюблён!
Звенит в душе неслышная струна,
Застыло время в дружеской беседе…
Здесь не мешают чуткие соседи.
Отсюда - судеб линия видна.
НА ОЗЕРЕ ВАЛДАЙ
На день октябрьский не похож,
он полнится небесным светом.
Твои слова острей, чем нож,
занесены над бабьим летом.
А день исходит добротой
Устав, полуденное солнце
с осеннею подслепотой
глядит в немытое оконце…
Внизу - озёрная вода
с отливом стали - за стогами.
Она застынет в холода,
укрывшись от людей снегами.
Пока неброской красотой
Валдай цветёт в истоках Волги, -
Пей, как живительный настой,
Прозрачный воздух - жадно, долго.
Природа перед зимним сном
Врачует синяки и раны
Осенним пламенным листом
И гонит птиц в другие страны.
Не дай же умертвить словам
Всё то, что здесь светло и свято
Стой и молчи.
Пусть каждый сам
Решит, в чём прав и виноват он.
РЕКА
Мимо старых сараев
и серых скворешен
Мы спустились к реке.
Затихали дворы.
И мерцала звезда
на воде потемневшей,
А в безлунных провалах
светились миры.
Безудержно стремились
бездонные воды,
Словно время являло
невидимый след.
От дневной суеты
отдыхала природа,
Так, как будто
впервые за тысячи лет.
На земле и на небе
было всё, как и прежде…
Но вставали сейчас
из причудливой тьмы
Тени наших утрат,
годы нашей надежды…
И теченье реки -
как движенье судьбы.
ОРЁЛ
Ангелиус Лимониус
ОБЪЕКТИВ
Э. Лимонов. Мальчик, беги!: Стихотворения. - М.: Издательство К. Тублина, 2009. - 114 с.
Алексей КОРОВАШКО
Сборник стихов Эдуарда Лимонова "Мальчик, беги!", чьё название перекликается с названием знаменитого фильма Тома Тыквера "Lola rennt" (переведённого у нас почему-то с глагольным удвоением: "Беги, Лола, беги"), вышел почти одновременно с "натурфилософским" трактатом того же автора "Ереси". Неудивительно поэтому, что хронологическая близость оборачивается близостью тематической: многие фрагменты поэтического сборника напоминают версифицированные куски новейшей лимоновской космогонии.
Например, стихотворение "Богдан и глюки" ("Мой ребёнок общается с глюками. Он мне за спину строго глядит, Их приветствует громкими Гуками, Он на их языке говорит") является парафразой тех наблюдений личного характера, которые в "Ересях" частично занимают главу "Биоробот". В ней, выдвигая теорию происхождения человечества от неких эфирных сверхсуществ, Лимонов ссылается на специфику поведения собственного, недавно родившегося сына: "Так, я заметил, что он постоянно смотрит за меня. Как будто видит за мной кого-то. Мой ребёнок реагировал не на меня, но его настроение часто зависело от его взгляда за меня Я предполагаю, что, когда дитя рождается, оно "видит" Сверхсуществ, знает их язык и всецело чувствует себя принадлежащим тому миру. За моим плечом Богдан видит сверхсуществ - "дэвов" и до сих пор общается с ними".
Лейтмотивом "Ересей" является мысль, "что человечество вскоре найдёт и победит своих создателей". Этой же уверенностью пронизано стихотворение "Вот менеджер, а это - муджахед", завершающееся радикальным богоборческим призывом: "Вид Человека, будь не успокоен! Будь наглецом, сразись с твоим творцом! И победи, и съешь его на месте. Победы увенчай себя венцом И плавай в межпланетном чёрном тесте"
Вместе с тем многие лимоновские тексты отсылают не только к соответствующим местам "Ересей", но и к хрестоматийным произведениям русской классической литературы XIX-XX веков. Так, строчки "Мы все в душе имперьялисты, Колонизаторы - злодеи", звучащие в стихотворении "Лепёшка-шан, лепёшка-шан", безусловно, вызывают в памяти беспощадную пушкинскую характеристику: "Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно" (своеобразной конкретизацией этих "наполеоновских" устремлений следует считать замечательное стихотворение "Колониальный сон": "Когда мы кофе в рот вливаем, - Как по плантации гуляем Одевши шлем, сжимаем кнут! Туземцы кофе нам несут, Собравши в короба и юбки, А мы целуем девок в губки. Ведь мы пропащи, мы плантатор, - Садист, пропойца, эксплуататор").
В некоторых случаях пушкинские "записи" лишь едва проступают на лимоновском "палимпсесте", что, впрочем, не отменяет саму возможность их прочтения и дешифровки. Например, зачин стихотворения "Где Сена долларом стремится" ("Где Сена долларом стремится, Где дождь пузыристо идёт, В еврейском гетто как волчица Наташа с Эдвардом живёт") производит впечатление автобиографической зарисовки с "натуры", но в действительности за ним "прячется" 41-я строфа четвёртой главы "Евгения Онегина": "Встаёт заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк".
Даже в области поэтического синтаксиса Лимонов склонен применять риторические конструкции, весьма характерные для пушкинской эпохи. Поэтому, когда наталкиваешься на уничижительную дефиницию прекрасного пола в произведении, озаглавленном "Однажды, в Довиле" ("Что женщина? Лишь щель, лишь злой каприз, Когда по этой уводящей щели Ком ДНК стекает властно вниз, Если низвергнуть раньше не успели"), не можешь отделаться от ощущения её формальной близости к пушкинскому толкованию дружбы ("Что дружба? Лёгкий пыл похмелья, Обиды вольный разговор").
Если Пушкин, будучи нашим "всем", годится буквально для всего (хотя в "Священных монстрах" Лимонов и отводил ему скромную роль "поэта для календарей"), то сфера применения других классиков ограничена в "Мальчике" определённой тематикой. В частности, "осколок" такого лермонтовского текста, как "Смерть поэта" ("И он убит и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый"), был использован для украшения стихотворного "венка" Геннадию Шмакову: "Генка милый! Уже давно ты взят могилой и подвигов моих не зришь"