Женщины сразу заявили, что эта книга – действенное оружие в войне против мужчин. Хотя, по мнению автора, «роман этот вовсе не был задуман как рупор движения за женское освобождение». А повествовал о многих женских чувствах, об агрессии, негодовании, обидах. С другой стороны, многих представительниц прекрасного пола «Золотая тетрадь» рассердила. То, что они готовы обсуждать с другими дамами, когда ворчат на своих кухнях, жалуются, сплетничают, – какой-нибудь мужчина может подслушать. Такие противоречивые отношения читательниц – залог бесспорной удачи автора, отметившего на днях своё 90-летие. А значит, более чем умудрённого жизненным и писательским опытом. Что и подтвердилось присуждением высшей литературной награды роману, опубликованному аж в 1962 году, но ни на йоту не постаревшему!
Дресс-код у журнального подъезда
События и мнения
Дресс-код у журнального подъезда
ОЧЕВИДЕЦ
Анатолий МАКАРОВ
К наступлению новых времён я наработал некоторое, так скажем, авторское самоощущение. Не скажу, что необычайно прославился, но кое-какую репутацию в профессиональных кругах приобрёл. Не сочтите за похвальбу, но в редакциях отказы я встречал редко. Если же мои сочинения всё-таки заворачивались, то, как правило, по соображениям идейной невыдержанности, что в советские времена воспринималось даже как комплимент. Ничуть не шучу: молва о том, что у тебя «рассыпали» повесть или «зарубили» статью, только поднимала твой престиж в глазах читающей и тем более окололитературной публики.
Вот с таким представлением о собственных возможностях я и встретил новые бесцензурно-рыночные условия. Поначалу они целиком оправдывали не слишком мои заносчивые, но всё же смелые ожидания. Я даже самонадеянно вообразил, что переживаю второй период моей скромной известности. А что, со всех концов страны я получал массу сердечных писем, незнакомые мне лично, иной раз весьма знаменитые люди звонили мне, чтобы выразить свои симпатии, в закромах письменного стола не осталось почти ни одной «непроходимой» рукописи.
Усовершенствуя в состоянии лёгкой эйфории «плоды любимых дум», я не сразу заметил, что обстоятельства мои складываются не так уж радужно, как сгоряча показалось. Я даже не падение гонораров имею сейчас в виду. Во-первых, оказалось, что это временное явление. А во-вторых, какой же литератор старой школы не готов был поступиться материальным благополучием ради того, чтобы реализовать и донести до читателя упомянутые выше «плоды»? То-то и оно, однако, что с этим самым выходом к читателю стали возникать некоторые проблемы.
Нет, конечно, всегда можно было найти приют в каком-нибудь эфемерном, малотиражном и малозаметном органе, где тешили своё самолюбие невесть откуда взявшиеся со страшной силой расплодившиеся сочинители. Но я, простите за гонор, привык печататься в изданиях солидных и престижных. Их полку тоже заметно прибыло. Надо ли удивляться, что, подогреваемый авторским честолюбием, я возмечтал в эти новые громкие журналы проникнуть? В конце концов мне просто не хотелось без борьбы уступать печатное пространство кумирам молодой журналистики и литературы.
Когда мне впервые без объяснения причин завернули материал в одном нашумевшем издании, я счёл это недоразумением. Они просто не разобрались в моём тексте, утешил я себя спасительным соображением. Когда ситуация повторилась в другом модном журнале, я счёл себя оскорблённым. Главным образом тем фактом, что объясниться со мной, хотя бы формально, не сочли нужным. Даже пропуска в редакцию не заказали, оставили рукопись у дежурного охранника.
Ко мне мгновенно воротилась забытая жалкая неуверенность забытых времён моего, пышно выражаясь, дебюта. Он был отмечен не только робостью и упорством, но ещё и плодотворным стремлением уразуметь, чем же так хороши те, кому редакторы с таким радушием предоставляют свои страницы?
Если вы заподозрите меня в завистливом разочаровании, то жестоко ошибётесь. Они меня, скорее, порадовали. Несомненной одарённостью. Непочтительным остроумием. Не только внутренней, но и внешней свободой первого в нашей словесности непоротого поколения. Тем не менее подавленности от их явного превосходства я не испытал. Может, по той причине, что в моей, пусть не вполне современной, пусть отчасти старомодной манере тоже, подозреваю, есть свои преимущества. Скажем, бóльшая человечность, отсутствие тотального скепсиса, доверие к сердечным движениям, опять же, простите, лиричность и душевность. Особенно по отношению к малым сим. К тем самым, среди которых я родился и вырос, среди которых живу и теперь, несмотря на отдельные спонтанные соприкосновения с более благоустроенным миром.