Дикоросские речи роднятся – что в Воронеже, что в Красноярске. И не только портвейнами – «тридцать третьим былинным» у Кондратьева и «тремя семёрками» у Сергея Кузнечихина. Сопоставьте названия стихов: у одного – «Пенсионер», у другого – «Сельская учительница». Первый пишет «На обочине», второй – «Дом с краю». И снова это упорное, что и в предыдущих выпусках «Дикороссов»: «К «литпроцессу» отношения ни «тогда» не имел, ни теперь не имею» (Кондратьев) – и его же стихотворное подтверждение: «Всё останется белым и неизречённым». А заглавие присланной книжицы Кузнечихина в этом смысле более чем убедительно: «Ненужные стихи». Один «из экономистов на авиазаводе свернул на кривую, но утоптанную дорожку: ушёл в котельную, потом – дежурным электриком на подстанцию». Другой «молчит о мирнинских алмазах»: «Не видел. И миллионеров ни в Мирном, ни в Норильске не встречал». Житуха – завидовать, казалось бы, нечему. Впрочем, не так уж далеки эти двое от некоего абсолюта, которого хотели бы достичь другие. «Я потерял чистоту одиночества и целомудрие безвестности…» – исповедуется Геннадий Айги в эссе об «уроках Кафки». И добавляет: «Я хотел быть – «нужным», но какое это тихое счастье и честность – быть ненужным».
Ну хорошо: двое. А третий-то будет? А как же. Третий будет третьим. Потому что из тех же – осевых. Родился, вырос и учился в Сибири. Там и узрел «шитик Аввакума», который унёс Сергея Князева «в таинственную водную пучину» сначала документального кинематографа (Князев ввёл в оборот и обосновал термин «реальное кино»), а затем – в самостроительство «многопетой Руси». Или – Оси. И если дикоросс Кузнечихин подводит черту: «И дальше нет смысла «Россию спасать красотой» (то бишь спасать, но чем-то другим), то дикоросс Князев, именующий Третьим Римом не Москву, но именно Русь, провидит, во что может преобразиться найденная ось:
Так, Третий Рим как столп:
средь зол и окаянства
Молитвой и постом он время создаёт,
А время этот мир передаёт
в пространство,
Где Бог и человек. И человек – поёт.
Константин КОНДРАТЬЕВ
ВОРОНЕЖ
***
Нынче поля сами себя пашут:
Выйдешь утром с собакой – и вот:
ровнёхонько, гладко.
Ну а тексты теперь сами себя пишут.
И рад бы персты приложить – ан нет:
выйдет только заплатка,
Выйдет только нелепость твоя долговязая
в рыжих ботинках…
Вот когда их припудрит ровнёхонько
матовый прах чернозёма,
Да когда отпечатаются на подошвах узоры суглинка
Из размытых канав, вот когда позовут
из земли по-берёзовски: «Зёма!..
Огоньку не найдётся?» – («Найдётся…») –
найдётся на слово управа,
И присвистнешь – «Тубо!..»,
и уже боковым замечая,
Как несётся клубами в пыли рыжих псов
костяная орава…
Вот и крестишь живот свой перстами,
как поле – грачами.
ГЕНЕРАЛ (ОТ ИНФАНТЕРИИ)
Когда просто выходишь с собакой на берег
и бредёшь вслед за ней меж бугров и меж рытвин,
и рябит за осокой не Обь и не Терек,
а Воронеж-река, чей прообраз корытвен;
и бредёшь – и глядишь, как стирают бомжихи,
полоская бельишко от спермы и ханки
в этой мутной водице; как, словно ежихи –
в иглах брызг, чуть поодаль крутые лоханки
нарезают круги; как над ними клочками
чьих-то трусиков, лифчиков кружатся чайки –
что ж тут ведать, рыбачьим зрачком за очками
примечая изгибы сией обечайки…
Тут бы впору, глотнув из заветной чекушки,
На заречную церковку перекреститься,
Прославляя Его, что есть Шиллер и Пушкин,
И ларёк за заправкой, и Синяя птица…
Только гоголем ктой-то навстречь выступает
И вминает в песок ананасные корки.
И внимает ему вся округа тупая.
А он харизматичен, как Маркес и Борхес.
И рябит за стеклом не Дунай и не Сена.
И несёт по волнам не Двиной и не Рейном,
Когда прямо под ложечкой – тяга: соседа
Угостить тридцать третьим былинным портвейном…
Это дело собачье – пугаясь урона,
лягушачьего вспрыга и птичьего вспорха –
хорохориться, словно хромая ворона,
на задворках у Баха, на досках у Босха!..
…Только мелкие косточки помнят о рыбе.
Только мелкие стёклышки были в оправе.
Только рыжий трёхлапый звездец на обрыве…
А под ним – несть числа разномастной ораве.
И подымутся ратями сто тысяч братьев.
И помчат во всю прыть сорок тысяч курьеров,
как себя обнаружишь, наследство растратив,
отставным генералом песчаных карьеров…
НА ОБОЧИНЕ
Очнуться. Полдень ветреный, осенний,
как дряхлый пёс – уже без опасений, –
бежит через дорогу под колёса
слепых машин. А небосвод белёсо,
слезливо надо всеми нависает
и никого на свете не спасает.
Очнуться – в дрожи мусорных обочин
расслышать день, который озабочен
уже не столько пропитаньем скудным,
скорее – засыпаньем беспробудным
и непреодолимым остываньем…
И просинь в тучах веет расставаньем.
Очнуться, заглушить, оставить дверцу
открытой и, прислушиваясь к сердцу,